Страница 2 из 31
Фетровая шляпа Берни с заломленными, как края блюдца, полями, головной убор клоуна, висела на изогнутой вешалке, символизирующей дряхлость обстановки. Корделия стала шарить в сумочке в поисках своего ключа. Требуемый предмет, как обычно, завалился на самое дно. Мисс Спаршотт забарабанила по клавишам, словно возводя преграду между собой и надвигающимся несчастьем. Сквозь шум раздался ее обиженный голос:
– На вашем столе записка.
Корделия надорвала конверт. Послание оказалось коротким и исчерпывающим. Берни всегда умел выражаться лаконично, если ему было что сказать.
Мне очень жаль, но мне сообщили, что у меня рак, и я ухожу в ближайшую дверь. Я видел, что становится с людьми после лечения, – это не для меня. Завещание у моего адвоката. Вы найдете его фамилию на столе. Передаю наше дело вам. Целиком, в том числе весь инвентарь. Удачи вам. Спасибо.
Ниже с опрометчивостью обреченного он приписал:
Если застанете меня живым, Бога ради, подождите, не зовите на помощь. Полагаюсь на вас, партнер. Берни.
Она отперла дверь и вошла внутрь, аккуратно затворив дверь за собой. Необходимости ждать уже не было. Берни мертв. Он сидел, уронив голову на стол, будто сморенный нечеловеческой усталостью. Недалеко от его полусжатой правой руки лежала раскрытая опасная бритва. От нее по столу тянулась узенькая полоска крови, напоминающая змеиный хвост. Его левая кисть, изуродованная двумя параллельными надрезами, покоилась ладонью вверх в эмалированном тазу, служившем Корделии для ополаскивания посуды. Берни предусмотрительно наполнил его водой, однако теперь вместо воды в нем стояла розоватая жидкость со сладким запахом, в которой белели скрюченные, как в мольбе, по-детски хрупкие восковые пальцы Берни. Смешавшаяся с кровью вода перелилась через край таза на стол, а оттуда – на пол, где притушила кричащую расцветку ковра, недавно приобретенного Берни с целью производить впечатление на солидных посетителей, хотя Корделия считала, что он всего лишь подчеркнет ветхость всех прочих предметов обстановки. Один из надрезов был неглубок, зато другой доходил до самой кости, и края обескровленной раны выглядели как рисунок из учебника по анатомии. Берни рассказывал однажды о том, как в бытность молодым констеблем он обнаружил неудачливого самоубийцу – старика, забившегося в какой-то склад и взрезавшего себе вены осколком бутылки. Его удалось вернуть к опостылевшей ему жизни, так как вскрытую вену закупорил большой сгусток крови. Памятуя об этом, Берни позаботился, чтобы его кровь не образовала сгустков. Корделия подметила, что этим его приготовления не исчерпывались: в правом углу стола стояла пустая чашка, в которой она обычно приносила ему чай, с остатками чего-то белого на дне – аспирина или барбитурата и с белым налетом по краям. На подбородке мертвеца осталась засохшая полоска того же цвета. Губы были полуоткрыты, как у задремавшего от утомления непослушного ребенка. Корделия выглянула в дверь и спокойно произнесла:
– Мистер Прайд умер, пожалуйста, не входите. Я позвоню в полицию отсюда.
На другом конце провода сообщение было воспринято как должное. «К вам приедут». Сидя в ожидании рядом с телом и чувствуя, что мертвец еще нуждается в жалости, она легонько провела рукой по его волосам. Сюда еще не проникла смерть, и волосы на ощупь оказались живыми и непослушными, как собачья шерсть. Она отдернула руку и прикоснулась к его лбу. Кожа была влажной и очень холодной. Это и есть смерть: такой же лоб был у ее отца. Как и тогда, все жесты, выражающие жалость, казались бессмысленны и неуместны. Если до человека не достучаться, пока он жив, то глупо пытаться сделать это после смерти.
Когда точно наступила смерть? Теперь этого не узнаешь. Возможно, и сам Берни не знал этого. Была, видимо, подумала она, роковая минута, когда он перестал быть Берни и превратился просто в неподвижную, громоздкую массу из плоти и костей. До чего же странно, что столь важный для него момент уже не фиксируется его сознанием! Ее вторая по счету приемная мать, миссис Уилкес, сказала бы, что Берни все знал, что он пережил момент неописуемого торжества, воспаряя среди мерцающих башен в триумфальные высоты под звуки райских гимнов. Бедняжка миссис Уилкес! Вдова, потерявшая на войне единственного сына; крохотный домик вечно полон криками приемных детей – единственного средства ее существования… Как же ей было обойтись без грез! Всю жизнь она собирала, как кусочки угля к зиме, ободряющие сентенции. Корделия вспомнила о ней впервые за много лет, и в ее ушах зазвучал усталый, но не ведающий уныния голос: «Если Господь не зайдет к вам в начале, ждите его в конце пути». Что ж, Берни он не навестил ни в начале, ни в конце.
Как странно и в то же время так похоже на Берни – он сохранил упрямый, непоколебимый оптимизм насчет перспектив агентства, даже когда у них осталось всего несколько монет, чтобы заплатить за газовый счетчик, и одновременно расстался со всякой надеждой на жизнь, даже не попытавшись вступить за нее в борьбу. Может быть, по той причине, что он, не желая в этом сознаться, чувствовал: ни у него, ни у агентства нет ровно никакого будущего – и нашел единственный способ с честью решить проблему? И сделал это эффективно, но нечисто, чего никак нельзя было ожидать от бывшего полицейского, знавшего о смерти все. И тут до нее дошло, почему он остановился на таблетках и бритве. Пистолет! Да, он пошел не самым легким путем. Он мог застрелиться, но ему хотелось, чтобы пистолет остался у нее; он завещал его вместе с рассохшимися полками, древней пишущей машинкой, набором инструментов для осмотра места преступления, «остином-мини», своими противоударными и водонепроницаемыми часами, вот этим пропитанным кровью ковром и толстенной пачкой бланков с замысловато выполненной шапкой: «Детективное агентство Прайда: мы гордимся своей работой». Весь инвентарь, он сам это подчеркнул. Наверное, он хотел напомнить ей про пистолет.
Она отперла ящичек у основания стола, ключи от которого имелись только у Берни и у нее. Пистолет покоился в той же замшевой коробке, в которую она когда-то положила его, с отдельно упакованными тремя обоймами патронов. Ей так и не пришлось выведать, каким образом это полуавтоматическое оружие тридцать восьмого калибра оказалось у Берни, однако не сомневалась, что лицензии на владение нет. Она так и не научилась смотреть на этот пистолет как на смертоносное оружие – потому, быть может, что Берни носился с ним в мальчишеском самозабвении, и в ее глазах он остался не более чем безобидной детской игрушкой. Он сделал из нее – во всяком случае, по части теории – отличного стрелка. Он возил ее практиковаться в Эппингский лес, и пистолет был связан в ее памяти с рассеянной тенью и сильным запахом гниющих листьев. Он вешал на дерево мишень и заряжал пистолет холостыми патронами. В ее ушах зазвучали отрывистые команды: «Слегка согните колени! Расставьте ноги! Вытяните руку! Теперь возьмитесь левой рукой за ствол снизу. Не сводите взгляд с мишени! Не сгибайте руку! Хорошо! Неплохо, совсем неплохо!» «Но, Берни, – говорила она, – мы никогда не сможем выстрелить! У нас нет лицензии». Он улыбался в ответ хитрой, самодовольной улыбкой, будто знал нечто, недоступное ей. «Если нам доведется стрелять в ярости, то мы сделаем это, спасая собственную жизнь. В такой ситуации лицензия значения не имеет». Эта звучная фраза явно нравилась ему, и он повторял ее снова и снова с гордым выражением на обрюзгшем лице, обращенном вверх, к солнцу, как у собаки. Какие видения проносились тогда в ее воображении? Может быть, ему виделось, как они вдвоем прячутся на безлюдном болоте за поросшим мхом валуном, от которого отлетают пули, и передают друг другу дымящийся пистолет?..
«Поэкономнее с боеприпасами… Конечно, я мог бы раздобыть еще…» – говорил он. Его улыбка становилась мрачной, будто при этих словах из какого-то потустороннего мира выплывали вездесущие загадочные тени, от которых предпочтительнее держаться в стороне.