Страница 3 из 21
– Нормально мы полем.
– Нет-нет. Ленивые вы, девки. Вот взамуж выйдете, мужики-то вас будут гонять.
С этими словами соседка с довольным видом пошла к себе домой, а у нас с Людкой настроение совсем упало. Эти старухи, надо сказать, очень непонятный народ. Года два назад, когда я была ещё маленькая, со мной произошёл случай, который до сих пор оставался для меня загадкой. Дело было зимним вечером. Мама истопила баню, и когда все помылись и разморённые сидели дома, мама мне сказала: «Иди-ка сходи к Гэпэушке, скажи, чтобы в баню шла. Воды горячей и жару полно осталось. Только пусть веник свой возьмёт». Не очень-то мне хотелось идти к этой страшной старухе, да ещё в такую темень, но с мамой у нас в семье не спорили. Я нехотя оделась и поволоклась к соседям. Гэпэушка жила с дочерью-пьяницей, бани у них не было, поэтому мама часто приглашала их в нашу. Хорошо хоть собаки не было. Я нашарила в темноте ручку двери, открыла и зашла в тёмную избу. Керосиновая лампа давала тусклый свет. Вообще-то, электричество в нашу деревню провели уже несколько месяцев назад, но некоторые старухи из экономии ли, из страха ли перед необычным жили с керосиновыми лампами. Было здорово весело, когда проводили. На субботник вышла вся деревня – ставили столбы. А провода тянули незнакомые мужики из города.
– Тебе чего, Катерина?
Соседка меня узнала.
– Бабушка Гэпэушка, мама сказала, чтобы ты в баню шла. Воды и жару много осталось.
Реакция была неожиданной.
– Ах ты окаянная! Этому тебя мать-то с отцом учат?! Думаешь, со старухой можно так разговаривать!
– Мама велела веник свой взять.
Я честно отрабатывала мамино поручение.
– Ну-ка убирайся отсюда! Я те щас покажу Гэпэушку!
Я пулей выскочила в черноту чужих сеней и, как могла, быстро побежала домой. Мама, папа, брат Николай и Людка сидели за столом и аппетитно хлебали суп. Я молча снимала пальто.
– Ну чё, сказала?
– Сказала.
– Чё она, пойдёт?
– Не знаю.
– Как не знаешь?
– Я не поняла.
– Дак она чё тебе сказала?
– Она ругаться начала.
– Дак чё это она ругаться-то начала?.. Ну-ка, скажи толком, чё ты ей сказала?
– Я сказала: «Бабушка Гэпэушка…»
Дальнейшие мои слова утонули в таком грохоте смеха, что мне оставалось только зареветь. Я ничего не понимала. За что меня обругала Гэпэушка? За что меня обсмеяли дома?
– Ладно-ладно, не реви, иди поешь.
Мама похлопала меня по спине и повела за стол.
– Её вообще-то Антониной зовут.
– Сами же говорили: Гэпэушка.
– Ладно-ладно. Не называй её так больше.
А теперь вот Телегину старуху тоже, оказывается, Параша зовут. Называть её так или нет? На всякий случай я её вообще не называла по имени.
В таких невесёлых размышлениях прошло время, грядки преобразились. Я вспомнила, как мама говорила: «Глаза боятся, руки делают». Да, с утра боялись не только глаза, вообще всё противно было. А вот теперь видно, что работа сделана. Приятно.
Вечером мама сказала мне:
– Скоро поедем с тобой ко мне на родину.
– Ура!!! К бабушке?
– К бабушке.
Я знала, что мама с папой родились не в нашей деревне, а в другой. Называлась она Верх-Байбек и находилась далеко от наших Болгур. Надо было ехать за Воткинск, за Шаркан. Да это же целое кругосветное путешествие!!! Сердце моё ликовало и трепетало. Меня, меня берут, а не Людку и не Гутьку! Сборы были волнительными. Проверялось несколько раз, всё ли взяли, что нужно, что кому надо будет сказать, сколько взять денег. Наконец всё было готово, и мы с мамой вышли из дома. Полтора километра до тракта, где ходят автобусы на Воткинск, я пролетела лёгкой пташкой. До Воткинска и до Шаркана доехали без приключений, а вот до маминой деревни, оказывается, надо было ещё шагать двенадцать километров. После Шаркана мама начала преображаться. Глаза начали вдохновенно блестеть, лицо помолодело, спина распрямилась. Она шла лёгким шагом и рассказывала о своей молодости как-то красиво и мечтательно, совсем не так, как дома. Казалось, она вернулась не только на родину, но и в молодость. Мама родила меня в сорок два года, детей было пятеро, ещё пятеро умерли в раннем детстве. Я их не знала, так как родилась последней. Папа всё время болел после ранения на фронте, поэтому мама с утра и до ночи была занята тяжёлой крестьянской работой. Сейчас она, кажется, сбросила с себя этот груз, а вместе с ним и возраст. Мама была удмурткой, и все её предки жили в этих местах много-много лет, даже неизвестно сколько. Наверное, именно это придавало маме новые силы – родина! А моей родиной были Болгуры. День был летний, солнечный, жаркий. Дорога, знавшая только колёса телег, была мягкая и полузаросшая мелкой травой. Настроение было приподнятое. Но рядом с дорогой начинался очень серьёзный лес, у нас в Болгурах лес был совсем не такой, он был какой-то домашний. Этот лес был первозданный, он был живой, большой, он дышал и смотрел на меня. Воздух был тоже другой. Пахло солнцем, цветами, лесом, в небе чирикали невидимые птички. И такой покой был разлит во всём! Дорога вышла на поляну. Это было поле, засеянное цветущим льном. Поле было всё ярко-голубое и вдалеке сходилось с небом такого же цвета. Вот это да! Меня охватили такая лёгкость и такой восторг! Казалось, что у этого поля и у этого леса есть какой-то хозяин, такой сильный, мудрый и добрый. Я отчётливо ощущала что-то такое, чего раньше никогда не испытывала.
– Благодать-то какая, Господи! – сказала мама.
Да, в сердце своём я согласилась. «Благодать» было таким же красивым словом, как и то, что я видела вокруг. Мама рассказывала, как и с кем они тут работали на этом поле, но я не могла себе представить, как можно работать в этой красоте, ведь всё же испортится. Мы немножко отдохнули и пошли дальше. А дальше меня ждал ещё один подарок. Дорога вышла на другое поле. Там цвела гречиха розовато-коричневым цветом. Лён, конечно, цвёл красивее, но на этом поле был такой запах! Пахло чистым мёдом! Пчёлы жужжали над цветами. Около часа мы дышали этим медовым запахом. И опять мне показалось, что кто-то очень добрый специально приготовил всё это для меня и радуется, что мне нравится. А мне это очень, очень нравилось.
Скоро мы вошли в соседнюю деревню, вернее, в то, что от неё осталось. Мама полностью ушла в воспоминания. Она так живо рассказывала, где стоял тот или другой дом, кто там жил, и что происходило в этих домах, что я почти наяву видела прошедшие дни. И вместе с мамой мне было жаль, что всё ушло, и ушло навсегда.
– Валя – кума!
Мы с мамой стояли у открытого окна дома, возвышавшегося на склоне пригорка. Перед домом росли огромные деревья, поэтому дом стоял в тени, прохладе и какой-то застойной тишине.
Из окна выглянула женщина. Лицо её тут же переменилось, как будто в темноте включили лампочку.
– Лиза! Да ты што ли это?! О-о-о-ё-ёй! Да как это ты здесь?! Заходи, заходи, пешком ведь, наверное, шла, устала.
– Лёгким шагом, как будто и не было этого длинного пути, мама взошла по деревянным ступенькам чистого крыльца. Дом был большой, чистый. Пока подруги обнимались, блестя глазами и громко радуясь, я с любопытством оглядывала незнакомую обстановку и с удовольствием ощущала прохладу деревянного дома. Обстановка была привычная: центральное место занимала большая русская печь, выбеленная мелом, вдоль стен стояли широкие старинные лавки, у стены между окнами, выходящими на улицу, находился деревянный стол. Вход на кухню был задёрнут цветастыми шторами. Всё дышало монументальностью, покоем и даже какой-то забытостью. Наконец-то дошла очередь и до меня.
– А это твоя младшенькая, што ли?
– Поскрёбыш мой, самая последняя.
– Вылитый Яша!
– Да, капелька! Я чё и взяла её с собой. Свекровка-то её больно любит изо всех.
Началось бесконечное плетение разговорного кружева за чашкой травяного чая. Знакомых было нескончаемо много, событий, которые вспоминались и заканчивались либо смехом, либо загадочным: «Да… вот ведь как всё повернулось», не меньше. Под эти разговоры я незаметно задремала.