Страница 12 из 21
Я отпустила верёвку, чтобы взять гребёнку, а Маруська в это время сунула мне её в карман. Лёгкой пташкой слетела я с доски и, описав дугу, метров с семи шмякнулась на землю. Сразу стало темно. Через какое-то время я поняла, что меня тормошат Толька с Аркашкой. Девчонки стоят рядом. Лица у всех перепуганные.
– Кать! Ты чё, ты чё?
– С тобой всё в порядке? Где болит, Кать?
– Нигде…
Меня всю насквозь кололи миллионы мелких иголок. В теле и в сознании были сплошная вялость и равнодушие. Но всё-таки каким-то уголком сознания я побаивалась, что мне может крепко влететь от мамы. Я начала медленно вставать.
– Ну ты сможешь сама-то до дому дойти?
– Смогу…
Может, тебя довести?
– Не надо.
– Ну давай потихоньку…
Мы с Людкой пошагали в сторону дома. Обломки новой Маруськиной гребёнки остались лежать на месте моего падения.
Весна быстро перерастала в лето. Все, кто мог, с утра до вечера копались в огородах, успевая вскопать и посадить всё, что нужно в хозяйстве. В такую пору ни песен, не басен не было слышно. Трактористы уходили на работу потемну и возвращались затемно. О выпивке даже речи никто не заводил. Но после завершения какого-нибудь крупного дела всё же выпивали. К таким делам относилась посадка картошки. Картошки в деревне сажали много – соток по тридцать – сорок. Потому что сами кушали, скотинку кормили, а при хорошем урожае ещё и для базара оставалось. Поэтому к картошке относились почтительно. Как правило, на такое мероприятие собирали народ, то есть устраивали «помочь». Сегодня такая «помочь» была у нас. Приехали Лёшка-кум с Еней-кумой, Лита-кума с мужем Михаилом и Нина с мужем Рафой из Ижевска. Нина была моей двоюродной сестрой с папиной стороны, но она была намного старше нас с Людкой, поэтому мы были ровесниками уже с её детьми. Вечером, после того как картошка была посажена, началось застолье. Когда все уже были разморены от тяжёлой работы и крепкого застолья, в дом вошёл Рафа. Он держал горло рукой, из-под которой быстро капала кровь. Бабы дружно ахнули, папа быстро встал из-за стола и молча осмотрел рану. Протёр кровь каким-то лекарством и забинтовал. Все с молчаливым ужасом смотрели на эту процедуру.
– Ничего страшного, заживёт, но ты, как приедешь, обязательно сходи в больницу.
– Яша, ты Снайпера не наказывай, я сам виноват. Вынес ему поесть, положил в чашку. А когда он начал есть, я наклонился и сделал вид, что хочу отобрать. Да от меня ведь ещё спиртным пахнет. Он сначала зарычал, а я всё равно тихонько потащил у него чашку. Ну он и вцепился мне в горло.
– Дак ты, Рафа, ведь не такой уж пьяный вроде. Ты чё это с собакой так себя ведёшь?
– Дак я думал, что он ведь меня знает, он поймёт, что я с ним играю.
– Ладно, ты только в больнице скажи, что сам виноват, а то приедут и его усыпят.
– Скажу, скажу, Яша. Снайпер – такая умная собака у вас, я таких не встречал ещё.
Через несколько дней действительно приехала ветеринарная служба. Посмотрели на Снайпера, расспросили папу с мамой, как всё было, на цепи ли была собака. Снайпер, как будто понимая, что решается его судьба, сидел молча, угрюмо поглядывая вокруг. Убедившись, что собака вменяемая, не бешеная, приезжие сказали:
– Ну, Снайпер, скажи спасибо, что потерпевший признался, что сам виноват. А то бы всё, не жить тебе.
Когда ветеринары уехали, мы с облегчением стали обнимать и гладить Снайпера, поздравлять с удачным окончанием дела.
Папа купил у туберкулёзного соседа Телегина радиоприёмник «Москвич». Это был маленький пластмассовый ящик. С задней стороны была пристроена толстая картонка с круглыми дырочками, а спереди между пластмассовыми планками была натянута толстая ткань и прикреплены две небольших круглых ручки. Нам радио категорически запрещалось трогать. Папа вечерами сидел и крутил эти ручки. Из ящичка раздавались свист, вой, различные подвывания. Потом вдруг отчётливо слышался чей-нибудь голос или звучала музыка. Папа чаще всего слушал новости или футбол. Про футбол рассказывал эмоциональный дядька, которого папа называл Озеров. Мама ворчала, что радио мешает ей спать, требовала, чтобы папа выключил эту ерунду, непонятно зачем нужную. Папа убавлял звук до минимума, приставлял радио к самому уху и всё равно слушал футбол.
Лето было в разгаре. Ночи были жаркие, как дни. Спали с открытыми окнами. По улице допоздна ходила молодёжь. Девчата пели душевные песни, кто-то из ребят подыгрывал на гармошке, остальные шли рядом и смешили друг друга. В окно залетали песни, смысла слов которых я не понимала. Но в пении было что-то такое, что можно было постичь только душой:
Мама ворочалась в постели:
– Ох-хо-хо. Молодость… Завтра ведь на работу вставать, когда спать-то будут?
Гутька с Тонькой сегодня будут ходить до рассвета. Сегодня они околоточные. Им выдали деревянную колотушку, и они всю ночь должны были дежурить. В их обязанность входило обходить наш околоток – около двух десятков домов (то есть расстояние, на которое слышен стук колотушки) – и следить, не начался ли пожар, не лезет ли вор к кому-нибудь, ну и вообще, чтоб был порядок всю ночь. Околоточные ходили и побрякивали деревянной колотушкой, вселяя этим уверенность самим себе и добропорядочным гражданам. Ранним утром колотушку вешали на ворота следующим дежурным и шли спать. Когда я доросла до Гутькиного возраста, околоточные уже не дежурили.
Лето прошло быстро. Огород, гуси, пруд, ягоды. По вечерам игры: вышибалы, ручейки, чижик, войнушка. Компания наша подросла. Мы больше не ночевали все вместе, но дружба от этого не стала слабее. Мы, например, стали ходить к клубу и смотреть, как старшие парни играют в волейбол, а потом подсматривали в окна клуба кино «до шестнадцати». А когда киномеханик перематывал плёнку и начинал показывать вторую часть, мы даже прокрадывались в клуб и незаметно пристраивались на задних рядах. Мы знали, что свет больше не будут включать до конца кино. Да… В жизни появлялось всё больше интересного. Всё. Лето кончается, скоро школа. Мама провела для нас с Людкой санобработку с баней. Нынче я иду в третий класс, а Людка – в пятый. Людка должна была идти учиться, как все, закончившие нашу начальную школу, в Гришанки, но мама узнала, что детей инвалидов войны принимают в воткинский интернат и ставят на гособеспечение. Поэтому Людка пошла в интернат. Она отчаянно сопротивлялась, но кто её будет слушать? Мама твёрдо была уверена, что Людке там будет лучше.
Сентябрь был тёплый, сухой и солнечный. Мы шли из школы компашкой из человек пяти-шести. В воздухе чувствовалось что-то необычное. Свет стал рассеянным, как перед грозой, а потом и вовсе померк. В природе наступила неестественная тишина. Ни одно деревце не шевелило ни одним листочком, ни одна собака не тявкала, ни одна птичка не пролетела и даже не чирикнула. Даже воздух остановился. Это было солнечное затмение. Было не по себе, но в нашей деревне трусость была не в чести, и мы хорохорились друг перед другом. Скоро всё стало на свои места, появилось солнце, защебетали птицы, повеял ветерок. Мы пришли в себя, а к концу дороги и вовсе забыли о затмении.
В выходные копали картошку. День был солнечный, картошка была крупная и сухая. Мама не могла нарадоваться. А мне копка картошки казалась занятием нудным, неинтересным и уж никак не способным приносить радость. Я молча и уныло собирала клубни, выкопанные Николаем.
– Кать! Иди-ка принеси пустые мешки – пару штук.
Я пошла к мешкам, кучкой лежащим на земле. Рядом стояли мешки, уже наполненные картошкой. Я привалилась к одному из них. Нежаркое сентябрьское солнышко разморило меня, и я сама не заметила, как задремала. И вдруг свалилась на землю от какого-то толчка. Я быстро вскочила и ошарашенно оглянулась по сторонам. Моя семейка стояла около выкопанной картошки и добродушно смеялась надо мной.