Я написал книгу

Я вернулся домой с того контракта усталый и потерянный. Вместо оговоренных 4 месяцев мне пришлось отбыть пять с половиной. Вопреки моему желанию и ограниченным моей подписью сроком.

Снег уже сошел, да и лето как-то покатилось вниз со своего пика. Я приноровился вечерами, облившись каким-нибудь антикомарином, садиться за своей дачей на низенькую скамейку из бревен и смотреть на вечернее небо, пусть даже затянутое тучами. Голова становилась пустой-пустой, и это было очень даже неплохо. Потом шевелилась ближайшая тень, и возникал выдуманный мною ЧЧ. Это уже было не очень хорошо.

Мои размышления о том, кто будет читать мои книги, и зачем я их создаю, находили ответы. Впрочем, эти ответы могли порождать другие вопросы, а ясности и определенности не выявляли. Так мне пояснял ЧЧ.

Мои книги не будет читать никто, за исключением тех людей, которые, порой, несознательно не удовлетворены нынешней Историей, которая, будучи лживой до неприличия, породило государство, или государства лжи. У лжи нет будущего, потому что нет и прошлого.

А пишу я затем, что моя, понимаешь ли, тонкая натура в состоянии воспринять космос. То есть, не все так просто в пишущей братии. Пишущая сестрия в этом деле не рассматривается. Космос – это не тот, где вакуум. Космос – это информационное пространство, да и не только. Старший Вернадский, это который не историк, а отец радиевых разработок, это изучил, это понял и это развил. И пришел он к Господу. А младший Георгий Владимирович Вернадский, это, как раз, который историк, от Господа ушел. Потому что писал всякую, да простит меня его уважаемый отец, хрень. «И тут пришли мордовские лыжники» (строчка из его «Истории России») – это же надо так далеко от космоса оказаться! Впрочем, не важно. Если ты можешь писать так, что тебе самому потом не стыдно делается это читать, значит, такова воля Господа.

Соседская кошка Дуся, иногда приходившая ко мне в компанию для медитации, поурчав для приличия и поворчав вполголоса на тень с ЧЧ, внимательно следила за всеми моими телодвижениями. Она ждала, может быть, что я выдам ей какой-нибудь полезной кошачьей пищи? Не то мышки-полевки, кротики и лягушки ей уже поперек горла стояли. Я ничего не мог предложить кошке, разве что разрешение на охоту на моих угодьях, но ей было на мое одобрение наплевать – она браконьерила, где хотела. Поэтому Дуся начинала возражать мне, в знак, так сказать, противоречия. Можно, конечно, и не так сказать, а прямо и решительно: кошки разговаривать не умеют, они и думать-то могут одними лишь простыми образами. Ну и ладно, говорить с животными – не значит быть не в себе, а понимать их «ответы» – вовсе не признак психического расстройства. Только бессловесные твари – самые лучшие собеседники, самые верные слушатели и самые разумные ответчики.

«Так ты, стало быть, избранный?» – жмурилась Дуся. – «Слышишь глас божий?»

– Все люди – избранные Господом. Иначе бы и не жили на Земле. И все слышат голос Его. Только одни не желают его осознавать, другим легче слушать иной голос.

«Иной – это Самозванца?» – насторожилась кошка.

– Если голос Господа – это Совесть, то прочие голоса – это прочие голоса. Самозванца, либо его приспешников – без разницы.

«В чем же разница? Как понять, who is who (кто есть кто)?» – Дуся встала и выгнула спину дугой – потянулась.

– Разница в том, что у меня есть много вопросов, на которые я ищу ответы. Они же, по их мнению, знают все ответы, а вопросы, если таковые имеются, всегда начинаются со слов «почему не: по инструкции, по правилам, по порядку, без шапки?». Всезнайки и всеумейки, так их растак.

«Так отчего же их столь много? Они рулят, где только могут. В том числе и в твоей литературе», – кошка внимательно и как-то задумчиво посмотрела мне в глаза.

– В моей литературе они не рулят, в ней рулю я сам. А много их оттого, что так примитивней, стало быть, легче. Жить по совести просто, но это сложнее. Примитивизм давит со всех сторон.

«И что делать?» – Дуся пошла прочь по своим кошачьим делам, обернувшись на меня на пару секунд.

– Ответ всегда один и тот же: надо верить. Вера – вот наша надежда.

«И любовь», – мяукнула на прощанье кошка и скрылась во мраке кустов.

– Но пока мы еще никому не продали

Нашу Веру, Надежду, Любовь (песня А. Романова из «Воскресенья»), – пропел я себе под нос.

ЧЧ имел свои взгляды на мою «беседу» с кошкой. Они не были противоположными, они не были согласными, они были просто такими, какими должны, пожалуй, быть. Я пишу не только для себя, но и еще для тех, кто против меня. Точнее, даже, пока не против меня, но против моих книг. Если книг будет больше, то противной во всех отношениях массы сделается тоже больше, и она уже будет реализовываться против меня. Действие всегда порождает противодействие.

Что же этому возразить? Пожалуй, что и нечего. Только вот я пока не знал, кто может быть противник моему творчеству, как писателю. Разве, что загадочный отдел «Зю», который, если принять во внимание его кооперацию с ментами, является государственной структурой с обычными в таких случаях полномочиями: не пускать, не разрешать, давить и разрушать. Еще Вова Ленин заметил, что «государство – это машина», а машине не свойственно сострадание, жалость, любовь. Как и ее машинистам, пожалуй.

Когда мы встретились на улице с поэтом Жорой, я еще не имел никакого мнения по поводу поэтических кругов, я никого в них не знал, да и они меня не знали. Мы существовали параллельно.

Жора, подписывая мне свой сборник стихов, не дулся от гордости и важности, просто у него в портфеле завалялся один из авторских экземпляров, вот он мне его и подарил.

– Круто, – сказал я. – Теперь можно эпиграфы отсюда брать.

– Как будет угодно, – ответил он и не сдержал довольную улыбку.

Я бы тоже улыбался, если бы довелось вот так же непринужденно подарить на улице своему какому-нибудь знакомому по яслям одну из своих книг.

– Позвольте, – Жора о чем-то догадался. – Куда эпиграфы брать?

Вот тут-то я и раскололся: рассказал, что написал, когда написал и про что написал.

– Четыре книги? – недоверчиво поинтересовался он.

– Пока четыре книги, – уточнил я. – Идеи есть, буду их реализовывать.

– Надо бы с ними ознакомиться, – сказал Жора. – У тебя есть рукописи?

Первый человек со стороны заинтересовался моим творчеством, я даже слегка от этого растерялся. Рукописи у меня, конечно же, были, но я предпочел предложить другой вариант.

– Так я выложил это дело в Самиздате. Там и почитать можно.

Если Жора пожелает, то почитает, если нет – то все равно откроет мою страничку и, стало быть, внесет некое изменение в статистические сводки о моих читателях. Такие вот меркантильные цели.

Мы обменялись телефонами, вернее – номерами телефонов: мне старая Жорина Nokia была без надобности, вот мой «Семён» – Siemens – был дорог, как память.

Не прошло и двух дней, как «Семён» выдал входящий звонок абонента Жоры.

– Надо публиковать твоего «Полярника», – сказал он. – Очень интересно. У нас, понимаешь, есть писатели, которые уже много лет ничего не создают. Они так себя обзывают на фоне давнишних заслуг, так их обзывают и литературные круги. Но это – застой. Это не есть гуд. Аллес кляйн?

– Аллес кляйн, – ответил я. – Вундебак.

– Ты где-нибудь в издательствах заявлялся?

– В «Эксмо», ну а до этого во всех остальных прочих.

– Понятно, – ответил абонент Жора, он же Жорж, он же Гога, он же Георгий Иванович. – Забей. Для начала отдадим твою работу в местный журнал «Мурзилку».

– В «Мурзилку»? – удивился я. Честно говоря, в Республике Карелия раньше было издательство с одноименным названием, то есть, конечно же, просто «Карелия». Там издавались очумело интересные книги – Линевский, Балашов, даже Фиш, да и Миша Веллер был в разработке. Но потом наше издательство убили бумажки с названием «ваучер», профессионалы разбежались, либо поумирали. Больше издательств я не знал, тем более, не знал каких-то журналов.