Страница 4 из 6
Так рассуждал Мак и в конце концов убедил себя, что не его это дело. Держался сам по себе и чуть иронично улыбался в адрес тезки.
А тут ещё эти братья-славяне любили подбрасывать огонька на отвлеченные темы. Вот учитель задает какой-нибудь вопрос, типа как вы свободное время проводите, а они хихикают и чего-то там говорить начинают. Английский у них тоже еще тот, но трындят что-то про коммунизм, социализм, капитализм, оккупацию. И на Мака с Петровичем поглядывают, словно они вместе за все эти «измы» отвечают.
«Видать, от этого нам никогда не отделаться», – с раздражением подумал Мак. Он, конечно, любую оккупацию и сам осуждал, но отчего-то всё это ему было неприятно. При чем тут он и оккупация?
У Петровича были другие мысли. Ему было не до отвлеченных рассуждений. Он все про этот английский думал, и понял, что это – та ещё засада.
Это ж какую надо иметь историю нации, чтобы так запутать всех во временах, намерениях и условиях. Там, где у всех настоящее, прошедшее и будущее, у них – настоящее как настоящее, прошедшее в процессе или будущее не пойми какое. Идеальный вариант, чтобы замести следы и скрыть свои планы. Но ведь как-то же эти британцы живут со своим языком. И живут-то вроде неплохо. И оттого английский раздражал его ещё больше.
– Они же мыслят клише! – возмущался он в пустоту. – Такие иероглифы как целое предложение! В Китае и то, наверное, проще. Вот у нас – «однажды». А у них – «once upon a time». Четыре слова, каждое из которых по отдельности означает что-то свое! А вместе ни с того ни с сего – «однажды». Как говорится, suddenly. Или даже не «однажды», а «давным-давно». В каждом словаре – по-своему. Вот и думают они корпускулами. А по отдельности не понимают. Мозги у них так устроены! Зажаты они больно!
Так рассуждал Петрович каждый вечер после занятий. Хотя и сам понимал, что еще непонятно, кто более зажат – они или он. А впрочем, из-за филологии он особо переживать не собирался. В конце концов, каждый имеет право на свой английский. Тем более что были у него здесь дела и поважнее.
В канун уикэнда, выйдя после занятий на свежий британский воздух, Петрович вздохнул полной грудью. Еще не было темно, но вечерняя прохлада уже несла облегчение после жаркого летнего дня. Дневная суета растворялась в преддверии конца недели, и Петрович подумал, что в Англии все-таки хорошо. Даже несмотря на их язык. Вот прям хорошо. И самое главное, что об этом он знал, кажется, всегда.
Ещё в десять лет, когда пионером собирал макулатуру, а уже тогда старшеклассники ему строго говорили, что если он увидит журналы «Америка» или «Англия», чтобы сразу отдавал им! И довольно противно при этом смеялись. Такая вот дедовщина. А он к этой задаче тогда отнёсся серьезно, выискивал эти журналы в море печатной продукции. Но кто ж их будет сдавать? Это ж «Англия». На переработку такое не отправишь.
Журналы тогда он так и не нашел, но чувство замирания от возможной встречи с далекими мирами осталось. Потом, в подростковом возрасте, пришло увлечение роком. Следом за старшими слушали Queen и группы того времени. Город-то был портовый. Джинсы, пластинки, супербазука, фарцовка, магазины «Альбатрос» – все это вместе ещё больше укрепило его в загадочной любви к Туманному Альбиону. Да и какой русский не будет все это любить? Запретный плод ведь всегда сладок.
Лет в семнадцать решил создать свою рок-группу. Тогда их все создавали. Назвал «Ролл-романс». Нотной грамоты он, конечно, не знал, в музыкальную школу не ходил. Поэтому сел за ударные. Палочками можно и без грамоты махать. Плюс у него за плечами всё-таки была пара лет пионерского барабана. Те марши он запомнил на всю жизнь.
Кем был, кем был старый барабанщик?
Чем был, чем был старый барабан?
Уже в тот рок-период он осознал муки творчества. Надо же было чего-то петь, найти свой образ, манеру. А с этим всегда непросто.
Чей-то отец привез из моря журнал «Рок-сайленс». Это сейчас он понимает весь оксюморон, заложенный в названии. А тогда они его зачитали до дыр. Тут стало понятно, что под битлов или квинов играли все. Но это был не их путь.
В конце концов, после споров и бурных обсуждений в качестве образца для подражания остановились на группе «Блэк мэг». Играли они зажигательно и уверенно. В их лучах даже Петрович в его семнадцать лет из неуверенного подростка превращался в вполне себе самодостаточную личность с отрешенном взглядом и барабанными палочками в руках. Такое не забывается. И вот теперь он хотел найти тот самый паб, где начинали эти самые «Блэк мэг».
Глава 7. Неприступный Черчилль
У Мака английская мечта имела несколько иной, в чем-то противоречивый облик. Причем это выяснилось уже тут, на местности. Ведь это ж хорошо рассуждать об идеальном из российского далёка, а как только до всего можно дотянуться рукой, так сразу же возникают простые вопросы: куда идти, что посмотреть, и сколько это будет стоить?
Вот тут-то несколько неожиданно выяснилось, что в Англии у Мака было два идеала – Уинстон Черчилль и Карл Маркс. Каким образом эти два антипода сплелись в его сознании в нечто единое, даже ему было не до конца понятно: поборник империализма и его ярый противник. Но чего только в жизни не бывает! Да и антиподы, как известно, сходятся.
Хотя, если вдуматься, на самом деле всё было гораздо проще. Про Черчилля Мак делал научную работу и теперь хотел непосредственно прикоснуться к тому то, что пропустил через себя. А Карл Маркс – это ж почти как Че Гевара. Романтики, может, поменьше, зато более интеллектуально. Революции-то совершаются сначала в мозгах. А кто ж не хочет революцию в семнадцать лет? Хочется во всем опровергать поколение отцов, искать новые идеалы. Желательно – запретные. И со всем этим идти в мир. Вот и Мак шел проторенной дорогой. И походка его была легка, лондонский воздух кружил голову и звал вперед.
«Социализм противоречит природе человека», – звучало в голове Мака, пока он крутился между памятником с тросточкой и военными комнатами. И мир английской столицы всецело соглашался и с черчиллевской фразой, и с настроениями Мака. «Где мы и где Лондон?», – сокрушался он. Все здесь было красиво и на века, и оттого желание стать здесь своим становилось все больше и больше. Да еще осознание, как далек его родной домой от высот цивилизованного мира, накатывало обычной русской тоской.
– Мощный мужик, – сам себе говорил Мак, глядя на сгорбленный памятник премьер-министра. – И не Шварценеггер, и весь как Баба Яга на чайнике, а какая за ним мощь! Вот он – Британский лев собственной персоной. И Вторую мировую выиграл, и по Советскому Союзу в Фултоне шарахнул на десятилетия вперед, и ведь в конце концов в цель-то попал!
По бункеру британского правительства Мак гулял часа полтора. Проникался духом и традициями победы, какой она должна быть на самом деле: с гордо поднятой головой, прямой осанкой и спокойной верой в свои силы.
– И война-то у них тут была другая. Какая-то интеллигентная. Ну, бомбили, но ведь это ж не спаленные деревни по всей стране, не ужас, не надрыв, не 28 миллионов, – рассуждал Мак, и такая война казалась ему какой-то более правильной. Не такой кровавой, более джентельменской. Цивилизованной что ли. А в России – все дикость, за что ни возьмись.
Архаичные шифровальные машины, старинные комоды, узкие, но почему-то все равно удобные кушетки, пожелтевшие документы и карты мелькали перед его глазами, и как-то само собой становилось понятно, где был подлинный центр борьбы с фашизмом.
– Цивилизация – вообще великая вещь, – хмуро сделал вывод Мак, выйдя из бункера на Кинг Чарльз Стрит и оглядываясь по сторонам, а вечерний Лондон окутывал его своими мягкими огнями.
Припадать к могиле Маркса было уже поздно. От Черчилля до Хайгейтского кладбища так быстро не дойдешь. Ну, да это в другой раз, махнул рукой Мак. Не стоит мешать великих людей в кучу, тем более с такими разными подходами к жизни, решил он.
Про разницу он уже все понимал, но она его ничуть не смущала. Даром что один был певцом богатых, а другой – радетелем бедных. Хайпа хватать они умели одинаково красиво. По всему миру шли волны. Да и что один без другого? Один оттеняет другого, а по факту – в выигрыше каждый.