Навстречу Закату

Так вот, то ощущение кошмара и пустоты, брошенности и обманутости, что испытал маленький Саша, было ничтожным по сравнению с тем, что сейчас чувствовал Алекс большой. Холод пустоты. Внутри и снаружи. Тот самый Кака Дил возродился во всей своей красе и многократно возросшей силе и отомстил за все годы забвения.

Таковы были последствия развернувшейся спирали. Так отреагировал мозг Алекса на, казалось бы, обыкновенное явление природы, увиденное по телевизору.

В опустевшем пространстве души, которая принадлежала некогда “неординарной личности” именинника, и где сейчас ледяным холодом сверкала девственная чистота, выкристаллизовалось предчувствие озарения. Оно сложилось из крохотных ледяных хрусталиков отвергнутых желаний и заброшенных фантазий в маленький переливающийся кристалл, который одиноко повис посреди вакуума, именуемого “Внутренний мир Алекса”. Этот кристалл стремительно рос и в итоге, заполнив собой всю пустоту, превратился в абсолютно четкую идею.

– Вот куда мне надо… – несмело проговорил Алекс, озвучивая этот сияющий всеми гранями кристалл.

– Там все закончится! – чуть громче вспыхнуло сияние.

– Это будет красиво! – криком взорвалось по квартире ликование.

– Вместе с Солнцем Навстречу Закату!

Алекс включил компьютер.

Информации было не много. Но известны точные координаты, откуда можно наблюдать эту картину, и можно вычислить дату этого события. Случается оно действительно каждый год. И ровно за сорок дней до зимнего солнцестояния.

– Такая вот коллизия. Такое вот куролесье, – проговорил Алекс, высчитывая заветное число.

Выходило, что в этом году Солнцепогружение произойдет 12 ноября. А значит, у Алекса есть еще полтора месяца на подготовку, сборы и достижение точки координат. Конечной точки своего маршрута. Маршрута, который обозначился двадцать минут назад. Маршрута, намеченного пятьдесят три года назад в пятидесяти сантиметрах от кафельного поля в старенькой больнице, села Межирич, в руках акушерки Леонидовны.

Теперь “Это”, бывшее Алексом, совершенно точно знало, к чему шло всю свою жизнь.

Вот какой подарок приготовило “Это” своему хозяину Алексу. Подарок на свой день рождения себе обожаемому от самого себя любимого:

Осознание того, что жизнь прошла мимо, и связанное с этим откровением прозрение.

Оставалось составить план и рвануть к закату.

Sequentia. Секвенция

Dies Irae. День гнева

День гнева, тот день, повергнет мир во прах,

так свидетельствуют Давид с Сивиллой.

О, как всё затрепещет, когда придет судья,

и будет всех судить.

Признайтесь, вам же интересно знать, как вы выглядите со стороны. Какое впечатление производите. Как вас воспринимают люди. Иначе зачем бы развешивать зеркала по дому? Но мы, заметьте, никогда на задумываемся о том, что про нас думают окружающие предметы. Что мы для них? Какими они нас видят? А ведь если прислушаться и присмотреться, уверен, мы бы прозрели, а наши глаза и уши распахнулись бы навстречу потоку новой для нас информации о нас же самих. Наконец- то на себя мы бы взглянули иначе. С правильного ракурса. Непредвзятого и независимого. Имеющий уши да услышит. Имеющий глаза да увидит. Имеющий нос… Ну, и далее, по списку всех известных чувств. И это было бы похоже на суд.

Это был бы Судный день.

День гнева.

Зал суда – трехкомнатная квартира, забитая вещами. Стоит невыносимый гвалт. Все орут, никого, не слыша и не слушая, силясь перекричать друг друга. Вдруг откуда-то сверху, возможно, от соседей с верхнего этажа, раздается все перекрывающий голос:

– Прошу всех очнуться, прийти в себя, снять розовые очки и вытащить затычки из ушей. Суд идет!.. Уже пришел!

В зале воцаряется тишина. Кое-где по углам слышны шорохи и тревожный шепот недавно осевшей пыли. Из-под кровати и из шкафа раздаются циничные смешки. Это заброшенные и забытые вещи. Они далеко уже в прошлом. С них вообще нечего взять и спрашивать никто не будет.

– Молчать! – гремит сверху. – Первым свидетелем вызываются Тапки.

Тапки медленно шаркают к трибуне, волоча за собой клок кошачьей шерсти. Останавливаются на полпути.

– Тьфу, напасть… вечно прицепится хрень какая-нибудь. То нить зубная, то колтун пыли, то вот это…

Вещи не выдерживают и разражаются хохотом.

– Тишина! – раздается сверху. – Свидетель, клянетесь ли вы…

– Клянусь… – не дают договорить Тапки.

– Что?

– Все! Все клянусь! Мне терять нечего! Нас и так давно уже выбросить собираются… Служишь вот так, служишь, и в один отвратительный день тебя на свалку…

– Это к делу отношения не имеет! Что можете сказать по существу?

– А что мы можем сказать? – говорит правый тапок. – Мы всего-то последние три года как знаем его. И в общем-то жизнью довольны…

– За себя говори! – срывается левый тапок. – Жизнью мы довольны… Это кто же доволен? Я вот совсем не доволен. На мне нагрузка выше. У меня износ больше. Он после перелома правую ногу беречь стал. Вот мне все и достается. До перелома-то жизнь была вообще лафа. Не жизнь, а санаторий.

Правый тапок вздыхает.

– Что? Не так? – спрашивает левый.

– Так… – нехотя соглашается правый. – Его дома почти и не было. На работе все. В разъездах, да в командировках, да на объектах. Мы тихонечко стояли себе в углу и ждали. А если нас в обувник ставили, то это означало, что уехал на месяц… а может, и больше. Можно было только повздыхать, что редко мы свой долг исполняем…

– А потом про нас вообще на полгода забыли, – подхватил левый. – Алекс в детский сад за ребенком пошел и там на лестнице поскользнулся, когда оставалось две ступеньки. Приземлился мягко. Но когда пришел в себя, то понял – нога сломана. Ничто, как говорится, не предвещало.

– Если уж в детском саду взрослые люди ноги ломают, то что о детях говорить? – вклинился правый.

Но левый его опять перебил.

– А еще говорят, на улицах опасно. Все-таки хорошо, что мы домашняя обувь. Максимум, что нам грозит, это быть выброшенными за износ.

– Не отвлекайтесь от сути! – грянуло с потолка.

– Да! – шаркнул левый. – Ну, а потом вы уже знаете. Алекс начал ходить. И нам работы прибавилось.

– Сразу втройне! – вставил правый.

– Ага! Втройне! Скажешь тоже! А вдесятерне не хотите? – выступил левый. – Алекс же все больше дома.

– Так во всем перелом виноват? – спросил голос.

– Это вы у телефона спросите! Или у компьютера! – ораторствовал левый. – Им виднее. Но, насколько я понимаю, не в переломе дело. Он же два года нормально ходит. Только все больше по дому. И вот, что я вам скажу! У него вообще походка изменилась. Шаркающая стала. Неуверенная… Не знаю, как это объяснить…

– Походка н…ужн..о че…ека, – тихо сказал правый.

– Что? Что он сказал? Какого чебурека? Чего на ужин? – посыпалось со всех углов квартиры.

Вещи перекрикивали друг друга. Поднялся жуткий галдеж. Обстановка, которая была и без того нервной, заметно накалилась.

– К порядку! – гаркнул голос. – Всех выслушаем! Придержите пока свое мнение при себе! А вы продолжайте! Так какой чебурек на ужин?

– Я сказал, – смелее проговорил правый, – ПОХОДКА НЕНУЖНОГО ЧЕЛОВЕКА.

Левый посмотрел на него вопросительно.

– Ты так это чувствуешь?

– Да! Именно! Не знаю, что там у него в голове, в душе. Какие мысли и переживания. А только передвигается он, как призрак самого себя. Так, словно и не живет вовсе. И ничего не может с этим поделать. Зарядки, разминки, упражнения. Ничего не работает. Это как болезнь, от которой нет вакцины. И вот что еще. Физика, химия, физиология тут ни при чем. Это какая-то обреченность. Безвыходность…

Правый грустно замолчал. И все вокруг смолкло. Вещи переглядывались и перекладывали только что услышанное на свои ощущения.

– Я понимаю, о чем ты, брат… – тихонько прошаркал левый. – Мало того, что организм не молодеет, так ещё эта напасть. Когда тебе никуда не надо идти… Вообще… Нет, Алекс совершенно здоров. Но он сам как будто истерся. Это такое умирание… не тела, нет. Это кончина тебя самого. Когда от тебя остается только верхняя часть… Верхушка, которая всем видна. А основы нет. Опоры. Подошвы – по-вашему. Стерлась в пух и прах. В ноль…