Соавторы

– Математика – наука точная, требует логики и объяснений.

А вот логики и объяснений я не выдавала. В моей голове кипятилась тысяча формул, я продолжала давать правильные ответы на все задачки, но расшифровывать «ажур» не собиралась. Хотите, мол, ставьте двойку. Мне всё равно.

Наверное, за это меня и не любили в школе все поголовно, учителя и дети: мне в большинстве случаев было всё равно.

Только один единственный раз я встретила девочку, с которой почувствовала родство душ. Мы познакомились на городской олимпиаде. Надо было найти максимальное количество последовательных трёхзначных чисел, в записи каждого из которых есть хотя бы одна нечётная цифра. Мы с ней синхронно написали ответ, едва дочитав задание до конца. «Ты вундеркинд?» – «Типа того…» Я кивнула, мы рассмеялись. С тестовыми заданиями мы справились за двадцать минут. Она подписала лист и поставила рядом с фамилией крохотный смайлик – улыбающуюся кошачью мордочку, будто свой автограф. Так делать было нельзя, но от хулиганской этой шалости мне стало очень светло. Я получила пулю счастья в живот: ну вот, существует такой же биовид, Машка, как и ты. Здорово, ведь здорово? Но чудо-девочка исчезла после олимпиады, и больше я её не видела никогда, ни на одной олимпиаде. Позже, уже в Петербурге, я пыталась найти её в сети. Был профиль с её именем и аватаркой-кошкой. Я почему-то сразу поняла, что это она, та самая Катя Верещагина. Но обновлений на странице не было года три, и на письма мои никто не ответил. Жива ли? Не сыграл ли её гений с ней злую шутку? Как она существует со своим даром и существует ли? Вот тогда мне до немоты захотелось написать книгу, где героиня была бы с именем Катерина и никаким другим. В память о девчонке, которая могла бы быть моим зеркалом.

Мы с Белкой снова чокнулись, и я почувствовала, что опьянела. У нас было золотое правило: даже если в тебе одна капля алкоголя – не пиши. Всё равно потом придётся стереть, потому что «пьяный» текст, хоть и вдохновенный, но получается полной чушью, название которой – «графомания». Поэтому я встала из-за стола, поклонилась Белке, сложив лапки, как японская гейша, и мелкими шажочками засеменила к дивану: сегодня была моя очередь спать на нём.

Мирон был ласков. Его губы слегка касались моей шеи, и от этих прикосновений у меня появлялись мурашки на коже. Его пальцы вылепливали мне ключицы, и было щекотно и невероятно хорошо. От запаха чистого, сильного тела у меня кружилась голова, а внизу живота прыгал цыплёнок. Так уже было прошлой ночью, и я знала: симфонии не будет, только прелюдия. Он лишь взбудоражит меня, распалит и уплывёт в рассветное утро. И я пыталась удержать его, хватала за волосы, и ему, наверное, было больно.

Проснувшись в четыре утра, я увидела, что в кухне тлеет синеватый отсвет: Белка сидит за ноутбуком и активно стучит по клавиатуре.

– Что ты делаешь? – спросила я сонным голосом.

Белка вздрогнула и свернула экран.

– Фу, Мань. Напугала. Накидываю финал. Мысли есть.

– А что прячешь?

– Ну, не оформилось ещё. Иди спать.

– Бэлл, мы же договорились под мухой не писать. Текст не простит. Ты нарушаешь правила.

– Ну вот, губы надула. Я так. И для диплома своего тоже.

Я взглянула краем глаза на монитор: свёрнутой была страничка «Фейсбука».

– Ты же ушла из соцсетей.

– Ну, подруга, да, подловила. Я на нашего гада ещё раз хотела взглянуть.

Белка клюнула пальцем по мышке, окно развернулось, и с аватарки на нас хитро взглянул Мирон.

– Он на этом фото душка, никакой не гад, – зевнула я. – Смотри, не влюбись.

– Значит, сделаем из него подонка. И начнём прямо с утра, когда обе будем в кондиции.

Я вернулась в комнату, накрылась с головой одеялом, и снова пришёл Мирон. Я уже не спала, но всё думала, думала, думала. Я всегда знала, что если что-то пишешь «кожей и кровью» – то вселенная подтягивается, события начинают сбываться. Даже в фэнтези. Конечно, драконы и прочие твари не прилетят к тебе на подоконник курлыкать, но у нас уже был десяток случаев убедиться, что мы… как бы поточнее сказать… накаркали что ли. Например, фея, выдуманная нами от макушки до пяток, вдруг встречалась в паспортном столе – у неё было всё «наше» и даже имя Изольда. Или мы описывали сцену, где умирает ведьма, – а спустя два дня были свидетелями, как пожилой женщине в метро стало плохо, она осела на пол и завалилась на бок, подмяв под себя сумку и неестественно изогнув руки-ноги. К женщине сразу подбежали со всех сторон, а она смотрела в одну точку невидящим взглядом и вдруг сказала: «Берег». К чему сказала? Мы с Белкой стояли рядом, обе зелёные. Потом синхронно повернулись и молча пошли к выходу. Вечером Белка спросила:

– Слушай, мне становится страшно.

Мне тоже. И не только в тот раз. Потому что я не всегда могла чётко сказать: мы сначала написали, а потом это случилось в жизни, или всё же сперва случилось, а мы уже потом действительность срисовали. И, несмотря на склонность к мистицизму, мне очень хотелось, чтобы действительность шла первой.

Сюжет пришлось переделать почти полностью. История сплеталась сложно, путано. Начало было таково. Героиня решает поехать в Петербург и найти отца, которого никогда не видела. Едет из далёкого, умытого росами села, где осталась первая любовь (Пашка или Мишка – потом додумаем), и в поезде встречает ЕГО. Имя мы с Белкой решили оставить «родное»: Мирон. Звучно и эффектно. Внешность списали с прототипа, с точностью до родинки на левом ухе. Не потому, что авторской фантазии нам с трезвой Белкой не хватало, а потому что так было интереснее и творческий процесс становился острее. Существование где-то такого же живого человека, с таким же именем, физиономией, фигурой и характером (насколько он считывался с профиля в сети) изрядно нас бодрило и распаляло писательский азарт. Надежды, что прототип прочтёт наш роман, практически не было. Неизвестно ещё, читает ли настоящий Мирон литературу вообще и дамскую беллетристику в частности. Да и способен ли поглотить текст больше, чем тот, который помещается на экране смартфона? Что-то мне подсказывало, что шансов с гулькин нос. К тому же фамилия героя в нашем тексте другая. Когда мы станем известными и (помечтать) богатыми, то с удовольствием будем с ним судиться, если он вознамерится подать на нас иск за клевету и попытки опорочить репутацию.

– Как мы её назовём? Главную героиню? – спросила Белка. – Придумай имя сама, разрешаю.

– Ну, – хмыкнула я. – Давай, Катей будет. Это единственное имя, кроме твоего, конечно, с которым у меня приятные ассоциации.

– Лады, – кивнула Белка.

Итак, Катерина выходит из поезда на московский перрон и понимает, что её уже любимый парень, которого она ждала всю жизнь, исчезает вдали, за спинами толпы, а она, дура, даже телефон его не удосужилась узнать. И она, конечно же, бежит за ним и, разумеется, не догоняет. А из сведений у Катерины о Мироне только одно: что он врач в какой-то клинике. И вот она раздумывает искать папашу и начинает искать Мирона.

Как-то так.

Мы писали запоем следующие три недели. Отрывались на приём пищи, гигиенические надобности, изредка – походы в магазин. И гуляли, в основном, вечерами, когда глаза уже не видели монитор. Обсуждали, меняли, много потом стирали, спорили до хрипоты. Были счастливы.

За это время мне ни разу не приснился набивший оскомину сон. Точнее не сон – сны могли быть разными, – а его концовка. Что-то там происходит, какое-то действие, неважно какое, а в финале я оказываюсь перед дверью. За дверью – свет, и её точно надо открыть, чтобы выйти, а страх сковал руки, и я не могу пошевелиться. Прямо как в плохих фильмах. В развязке героиня, конечно же, толкнёт дверь и выйдет наружу. Фу, просто банальщина! Но в моём реальном сне всё прерывалось в тот момент, когда я подходила к двери. Ну вот же, надо просто сделать одно движение… и там, за дверью – свет и жизнь. Но ведь нет. Я поднимаю руку, чтобы толкнуть дверь, и в тот же миг просыпаюсь. Мне иногда очень хочется узнать, кто там, наверху, так графоманит. Тот, кто пишет сценарии к моим снам. И ещё интересно: если, допустим, писатель пишет откровенно плохо, то и сны ему тоже снятся бездарные?