Страница 68 из 73
Я вскарабкался на ворота и набросил четыре куска веревки на четыре крюка, которые привинтил к воротам незадолго до того. Затем протянул веревки к лачуге, набрасывая их по пути на опоры с развилкой вверху, чтобы веревки не касались земли. Время от времени я проверял натяжение, надавливая на них серпом, положенным плашмя, чтобы увериться в том, что они по–прежнему крепко привязаны к крюкам на раме ворот. И, наконец, встав на колени возле чайных ящиков, из которых доносилось повизгивание, я тщательно привязал конец каждой веревки к выдвижной проволочной дверце одной из клеток.
В клетках царило нетерпеливое ожидание, напряженное, словно мышцы сцепившихся в схватке борцов. Я не раз объяснял моим зверям то, что в самом конце их ждет неминуемое освобождение, то, что им доверено осуществление карательной операции. Я объяснял зверям, что путь к лавровым венкам Славы лежит через кровопролитие, и они брызгали слюной от злобы, стоило мне только в их присутствии заикнуться о враге. Я дал им элементарную подготовку в том, что касается правил ведения рукопашной схватки: лаять надо громче, а хватать — сразу за горло. Псы заточили свои клыки о прутья клеток; утробный рык вырывался из их пастей.
— Убивайте во имя вашего Господина и умирайте во имя вашего Господа. Путь в Царствие Небесное лежит через убийство, — сказал я им.
И в ответ мои бесстрашные звери завизжали так, что кровь застыла у меня в жилах; они пели свою песнь свободы, серенаду печали всех диких тварей, впряженных в ярмо и в постромки, укрощенных и запертых в темницах, заточенных в чайных ящиках, где соломенная подстилка насквозь пропитана экскрементами.
Я знаю, что ты выполнишь приказ, мой хромой эскадрон смерти, я знаю, что ты выполнишь его. Умереть с именем вашего Повелителя на устах — может ли быть большая честь? Славные суки Гавгофы, больше мне не услышать музыки ваших голосов. Откуда я мог знать, что они явятся с ружьями? Пусть клетка звериного рая распахнет для вас свои дверцы. Ваш Повелитель доволен вами. Доволен.
Это, как вы понимаете, было вчера. О да, прошлое стремительно настигает меня, надвигается с огромной скоростью. Ну что же, пускай. Я к этому готов. Я этого не боюсь. Я не боюсь смерти.
Посмотрите! Там, вверху! Стая тварей, порожденная клубами дыма и сажи, кружит над моей крытой небом могилой. Это черный дым моей сгоревшей Гавгофы марает синеву небес. Я знал, что они предадут огню мое Царство. Туда ему и дорога. Гори, гори ясно. Озаряй их безумие, чтобы они увидели искру помешательства в глазах друг у друга. Я видел, как вы превратили чары распутства в горсть благоухавшего лавандой пепла. А набожность — как ярко полыхала она той ночью на Вершинах Славы, подпитываемая кровью дурочки, хромого маньяка и грязного злобного великана! И ныне пришел черед моего Царства. Благородный огонь, благородный дым, благородная зола на ветру.
Пусть им ничего не достанется.
Так или иначе, в тот же день, но позднее — то есть вчера — певчие мои трудились, ниспосылая мне мысли в форме навязчивых куплетов — бечева и канат — проволока и шпагат — рыболовная леска — медный провод для блеска — все связать воедино — станет прочно и длинно — все связать как попало — ибо времени мало — ибо времени мало — дурацкие рифмы терзают мозги — еще чуть–чуть, и сойду с ума от… Черт! Блядь! Черт! Пошли на хер! Заткнитесь!
Заткнитесь.' В досаде я пнул чайный ящик, стоявший в углу: ящик перевернулся, и из него посыпалось именно то, о чем шла речь, — мотки веревки, клубки шерсти и шпагата, ленты и ремни, пара–другая старых подтяжек, разодранные на ленты простыни, старые бинты и даже хвост от воздушного змея, так что я пришел к выводу, что в свое время я сам все это целенаправленно собирал. Они уже были связаны друг с другом, конец к концу. Мне оставалось только смотать то, что должно было послужить путеводной нитью на моем пути к жизни… а вернее, на моем пути к смерти, и направиться к топям. На краю болота я привязал конец мотка к увитому лозой комлю дерева. Затем, при помощи компаса из сундучка капитана Квикборна, я направился в юго–юго–восточном направлении, разматывая по пути мою пуповину. Я расчищал заросли серпом. Меня потрясала легкость, с которой он перерубал стебли и стволы; таковых, впрочем, было не слишком много, поскольку нечто вроде тропинки здесь уже имелось, и какое–то время я просто следовал вдоль естественной прогалины в подлеске, которая, по счастью, шла как раз в том самом юго–юго–восточном направлении. Но вскоре я обратил внимание на то, что подлесок был примят и листва с деревьев оборвана. Я решил, что ступаю по какой–то звериной тропе. Напрягши все свои способности следопыта, я пришел к выводу, что животное было большим и мчалось во весь опор, поскольку большинство веток по пути было не просто сломано, но вырвано с мясом. Но тут разгадка озарила меня, и я испустил вздох облегчения.
— Боже мой! — подумал я, недоверчиво помотав головой, — даже эта полоумная кобыла, которую сглазила Бет — помните? — даже она играет роль в великой Мистерии, в окончательном исполнении воли Господней!
И я вспомнил, как лошадь Турка по кличке Печаль, сведенная с ума колдовским электричеством Бет, устремилась в эти заросли и провалилась в трясину. И тем не менее — и тем не менее — я дошел по этой тропе вплоть до внутреннего периметра топей — вплоть до края трясины, где закрепил второй конец веревки за ствол дерева, размышляя о том, как забавно, что длины мотка хватило в самый раз для того, чтобы протянуть веревку от внешнего до внутреннего края болота.
Так что теперь для того, чтобы добраться до трясины кратчайшим путем, мне требовалось всего лишь следовать за веревкой. Я уже собирался уйти, но только я повернулся и устремил свой взгляд на уходившую вдаль нить смерти, как одно за другим произошли два не связанных друг с другом события.
Во–первых, какой–то тоненький голосок в моей голове сказал: — Эта долбаная облезлая, костлявая кляча проскакала здесь больше чем шесть лет тому назад. Значит, вовсе не эта вшивая кобыла проложила тропу!
Я наклонился и, подобрав обломанную плеть лозы, изучил надлом. Он был очень свежим. Слегка зеленым. Даже сок еще не совсем высох.
— Эту тропу протоптали в последние несколько дней, — подумал я, подбросил плеть в воздух и рассек ее пополам бритвенно–острым лезвием моего серпа прежде, чем она коснулась земли. Я был расстроен и раздосадован, злился на собственную глупость и чувствовал, что в дело вмешались какие–то неподвластные мне обстоятельства, которые действовали коварно и исподтишка.
— Это сделал кто–то другой, — подумал я, осматривая тропу в надежде найти ключ к разгадке, — какое–то другое животное. Какая–то другая тварь.
И тут меня озарило. Именно так!
— Это гребаный дикий кабан! Клыкастая свинья! Вот в чем дело! Болотная свинья с острыми клыками!
Я повернулся, чтобы покинуть это место прежде, чем мой ум подвергнет сомнению теорию дикой свиньи. И тут случилось второе событие.
Внешнее кольцо зарослей предстало в моих глазах выстроившимися в цепь скрюченными силуэтами, в зазоры между которыми кое–где пробивались лучи солнечного света, и так было до тех пор, пока в воздухе не сгустилась она и не приняла на глазах у меня форму. Резкий свет, струившийся с внешней стороны круга, отбрасывал отчетливые тени; голова кружилась и раскалывалась от того, каким ярким был этот свет. Меж двух мертвых высохших стволов, увитых зеленой ползучей смертью, мне явился дух Кози Мо.
Диковинные насекомые пищали, выписывая в воздухе сложные траектории, подчиняясь дикому ритму, словно кто–то тянул их за невидимые струны то в одну, то в другую сторону. Они пролетали сквозь призрак, но никогда не садились на землю. Злобные пчелы, эти мрачные твари, были знаком того, что сам Дьявол был где–то неподалеку. Сам Дьявол был где–то неподалеку. Сам Дьявол был гдето неподалеку.
Она простерла руки и попросила меня приблизиться.
Я слышал, как шелестят сухожилия у нее под кожей. Я почувствовал, как слезы струятся по моим щекам и подбородку. Я попробовал их на вкус. Я не мог точно сказать, из чьих глаз они пролились. Ее грудь содрогалась в такт порывистому биению безумного сердца. & пальцы нащупали пульсирующую вену. Она опустила меня на переплетение обнаженных корней, отыскав там ровное место. Она провела губами по моей бугристой, как булыжная мостовая, спине, прошептала слова утешения моим измученным рукам, испуская легкие беглые вздохи. Она приложила глянцевитые кончики своих пальцев к немому хрящу моего горла, и я, воодушевленный легкой дрожью, начавшейся в нем, сделал попытку заговорить.