Страница 22 из 33
Кладбище – настолько же символически насыщенное место, как и дом. Уорнер полагает его основным эвокативным (пробуждающим воспоминания) символом сообщества. Но для «резидента, лишенного памяти» всякое место – в том числе и символически значимое – всего лишь территория. А потому
Хосе Аркадио распахал свой участок, двинулся на соседские поля; с помощью волов валил изгороди и превращал в развалины строения, пока не присвоил себе все лучшие угодья в окрестности… Он ссылался на то, что захваченные им земли были распределены Хосе Аркадио Буэндиа во время основания Макондо, а он готов доказать, что его отец уже тогда был сумасшедшим, так как отдал в чужие руки участки, принадлежавшие на самом деле семье Буэндиа [там же: 115].
С этого первого «публичного акта забвения» и разрушения резидентальной регионализации начинается трансформация идеи города. Макондо – именно как основанное семейством Буэндиа селение Макондо – погибает еще до своего физического разрушения. Оно перестает существовать в тот момент, когда последние оставшиеся в нем уже не могут вспомнить, в честь кого названа центральная улица города.
Здесь можно сформулировать два предположения. Во-первых, резидентальные различия универсальны: дифференциация на тех, кто пришел раньше, и тех, кто пришел позже, обнаруживается и в общежитских комнатах, и в государствах иммигрантов. Во-вторых, формирующиеся во времени резидентальные различия объективируются в пространстве, организуя социальные взаимодействия. При этом не само по себе неодновременное прибытие людей на некоторую территорию проводит различия между ними (в том числе и пространственно оформленные различия), но тот субъективно значимый смысл, который с этой территорией соотносится, закрепляется в ценностно-нормативных конструктах и воспроизводится в рутинизировавшихся социальных практиках. Таким образом, территория, общее пространство взаимодействия, является одновременно и исходным условием развития резидентности, и своего рода экраном, на который проецируются резидентальные различия.
Работа над ошибками
…время в своем движении тоже сталкивается с препятствиями и терпит аварии, а потому кусок времени может отколоться и навечно застрять в какой-нибудь комнате.
Этот вывод был сделан нами почти двадцать лет назад – в статье, посвященной исследованию резидентальных сообществ [Вахштайн 2003]. В какой степени он продиктован анализом материала, а в какой – навязан априорной, дотеоретической, укорененной в социологическом здравом смысле интуицией сообщества? И почему сегодня он выглядит сомнительно?
Подобные модели объяснения – плоть от плоти описанной ранее социологистской схемы community studies. Для нее
каждое сообщество представляет собой в определенной степени независимое культурное образование, со своими стандартами, представлениями о должном, о приличиях и о том, что достойно уважения [Парк 2008с: 36].
На определенном этапе своего развития социологическое мышление оказывается одержимо идолом сообщества. Он диктует следующую логику исследования: зафиксируйте интересующий вас феномен – идентифицируйте сообщества, вовлеченные в его производство, – опишите эти сообщества – объясните через них феномен. Такую логику мы обнаружим и в исследованиях науки (научное знание – производная от организации научного сообщества), и в исследованиях памяти (память сообщества – проекция его устройства), и, конечно же, в исследовании классических социологических тем – самоубийства (количество самоубийств коррелятивно градусу солидарности в сообществе), времени (каждое сообщество устанавливает собственные правила темпоральной игры), эмоций (именно практики сообщества определяют репертуар допустимых проявлений чувств). Если Ф. Тённис пытался вывести существование сообществ из характера нашей эмоциональной жизни (отталкиваясь от оппозиций «знакомость/чуждость», «симпатия/антипатия», «доверие/недоверие», «связность/несвязность»), то для современного социолога сама эмоциональная жизнь есть продукт социальной организации и культурной «кодировки» тех сообществ, к которым человек принадлежит.
В приведенной выше концептуализации резидентальных сообществ тем не менее добавляется еще один элемент – время. Формула сообщества теперь выглядит так:
Время уже не производная от морфологии и социальной организации, а то, что вводится на первую орбиту как конститутивный признак резидентальных общностей. (Это, в частности, позволяет показать избирательное сродство механизмов коллективной памяти и пространственной организации.) Однако какое именно время высвечивает предложенная концептуализация? Срок проживания на определенной территории. То есть время в «снятом виде», просто еще одно (диахронное) измерение жизни сообщества, добавленное к двум уже имеющимся. Ни о каком феноменологическом времени – «живом настоящем», проживаемой длительности или синхронизации временных перспектив – речь не идет. Что, конечно, не означает, что мы не можем использовать иную концептуализацию темпоральности для ответа на вопрос, как именно сообщество конституируется в качестве единства не только в пространстве, но и во времени.
Гетерохрония: сообщество в поисках утраченного времени
Поселок городского типа (ПГТ) Мишелевка расположен в Усольском районе Иркутской области. Численность населения поселка 7,8 тыс. человек. Расстояние до райцентра Усолья-Сибирского – 46 километров, до федеральной трассы М-53 и железнодорожной станции – более 30 километров. Градообразующее предприятие поселка – Хайтинский фарфоровый завод, работавший с 60‐х годов XIX века, – в начале 1990‐х годов стал постепенно останавливать производство. В 1990–1994 годах завод работал лишь частично. С 1993 года началась продажа оборудования. За 1995–2006 годы весь персонал, кроме части административного аппарата, был уволен. Более 3000 человек остались без работы.
Таково описание объекта исследования Дарьи Димке и Ирины Корюхиной, антропологов, попытавшихся ответить на вопрос, что происходит с сообществом, лишенным общего темпорального знаменателя [Димке, Корюхина 2012: 257].
Ранее для жителей Мишелевки общим знаменателем был заводской гудок:
Гудок был сигналом к началу дня, который строился по определенному порядку, неизменному в течение долгих лет. Просыпаясь по гудку, большинство жителей поселка шли на работу, то есть на завод, отмечались на проходной и занимали свое рабочее место. Вечером, опять по гудку, они уходили с работы. Завод определял ход времени, задавал ритм жизни, из которого практически невозможно было выпасть [там же: 258].
За «выпадавшими» из общего ритма (и переходившими на иной ритм – запоя) наблюдал участковый, о котором сегодня жители Мишелевки вспоминают с ностальгией.
Что происходит с сообществом после закрытия завода?
1. Поскольку подавляющее большинство его членов теряют работу, исчезает институциональное принуждение просыпаться в определенный момент. Так как в ПГТ практически никто не занимается сельским хозяйством, иная – деревенская – темпоральная машинерия не приходит на смену заводской. Соответственно, начинается радикальная рассинхронизация жизни сообщества. Продавщица открывает местный магазин не тогда, когда он должен открываться по расписанию, а когда кто-то из покупателей стучит в окно ее дома.
2. Так как ежемесячная зарплата больше не является «метрономом», отмеряющим хозяйственный цикл домохозяйства, исчезают практики месячного планирования жизни:
В отсутствие постоянного места занятости, при общей неопределенности, с нехваткой самого разного рода ресурсов – от материальных до образовательных – возможным остается только краткосрочное планирование. И даже такое планирование постепенно становится для жителей поселка ненужным… Понятия «растягивания» зарплаты у большинства жителей поселка нет. Не принято покупать мясные продукты понемногу, чтобы хватило до следующей зарплаты или получки. Деньги тратятся практически сразу, и за неделей питания пельменями и котлетами следуют три, когда на столе только картошка. Заготовки овощей и фруктов и приготовление более сложной еды, чем каша или картошка, распространены мало [там же: 260].