АльteRNatива

Чехов задумался, но неожиданно его сторону принял Красный.

– Всё равно – не пойман не вор, можно было и впрямь промолчать, да и дело с концом. Пусть доказывает, что это ей не приснилось.

Делюга и Толстый молча встали и вышли из комнаты. Судя по всему, они тоже были против Штерна. Похоже, что кроме меня в этой ситуации его никто не поддержал. Красный вышел вслед за ними. Чудо-тварь презрительно скривил губы и заметил язвительно:

– Не прокатила твоя адвокатская х…, да Смычок?

Внутри меня всё закипело, но я промолчал. Он ушел, и остались только мы со Штерном.

– Спасибо, – сказал Самсон. – Правда, у меня такое чувство, что я действительно облажался.

Он подошёл ко мне и с благодарностью похлопал по плечу. До сих пор не знаю точно, почему я тогда за него вступился. Конечно, по правде говоря, я высказал именно то, что думал, но всё же я не любил Штерна, я ему завидовал и, как мне тогда казалось, он обокрал меня, забрав любовь моей жизни, Ангелину Шубину. Было бы правильней, наверное, в тот момент держать сторону пацанов, или же просто молчать и сохранить нейтралитет, но у меня есть одно пагубное свойство, которое всегда заставляет меня сопереживать и испытывать глубокую жалость к жертвам.

Человек может быть убийцей, насильником, или кем угодно, но в той ситуации, где его поймали, он беспомощен и стоит один против всех, я всё равно его пожалею. Может быть, это тоже часть моей душевной проблемы, такая же как, вменённая самому себе обязанность всё время смотреть в сторону Бога. Чёрт, я не знаю, просто я всегда жалею тех, кто попадает в беду, это касается и людей и всего живого. Я пожалею змею, с которой ради забавы сдирают шкуру. Я пожалею противную лающую псину, стоит ей только заскулить и поджать хвост.

Я могу быть злым, могу впадать в ярость, могу драться как зверь, но когда мой противник побит и лежит передо мной беспомощный, я не смогу его добить. Даже если кто-то скажет мне, что если я не добью его сейчас, то он встанет, оправится и через пару дней вонзит мне нож в спину.

Взять даже этих местных, которых мы ночью отмудохали. Да, я бил одного из них вдвоём с Толстым, мы били его ногами, лежащего на земле. Но то было лишь подавление агрессии с их стороны и как только они стали ныть, я тут же прекратил наносить удары, и вся моя злость улетучилась. То была лишь самооборона, перешедшая в нападение. Но Штерн. Штерн повёл себя иначе. Он вообще не дрался, а подошёл и помочился на беспомощного врага. Наверное, ему были чужды мои жалостливые чувства к жертвам.

– О чём это ты так напряжённо думаешь? – нарушил мои мысли Самсон. – Дружище, Костян, знаешь, что я заметил? Ты стал часто уходить в себя, глубоко и надолго. Это до добра не доводит, поверь. Сейчас я правда тебе благодарен за этот твой поступок. Нелегко выходить одному против всех. Но ты должен знать: мне наплевать на их мнения. И я легко могу обойтись без них вообще. Понимаешь, именно в таких ситуациях как эта и определяются настоящие друзья.

Он снова похлопал меня по плечу и продолжил:

– Так что с тобой? Куда ты смотришь всё время, о чём думаешь, когда хмуришься? И не говори про упражнения на глаза – я очкарик с плохим зрением, меня этой байкой не обманешь.

– Почему же ты тогда не говорил об этом при всех? – удивился я.

Он усмехнулся.

– Потому же, почему и ты только что поступил не как все. Я не тот, кто сбивается в стаи и ищет дешёвого одобрения, поддерживая сторону силы всегда, когда это выгодно. Если ты приврал – значит, у тебя есть на это причины. Должно быть они личные, а личное не обсуждают на публику. Ладно, Костян, пошли на завтрак. Если захочешь чем-то поделиться – ты всегда можешь поговорить со мной.

***

После завтрака мы, как и было велено, явились все вместе к Нине Павловне. Её кабинет был смежным помещением с комнатой, где она жила. Такие «апартаменты» предусматривались здесь для всех учителей, под надзором которых были ученики школы.

За всё время, прошедшее после утренней взбучки, никто из пацанов не перекинулся с Самсоном ни единым словом, и мне было непонятно почему. Неужели они и впрямь так сильно на него окрысились?

– Входите, – послышалось из кабинета холодное приглашение.

Мы вошли и встали в дверях. Нина Павловна что-то сосредоточенно писала в своём журнале и, не поднимая на нас взора, всё так же холодно произнесла:

– Садитесь.

У стены стояла длинная скамейка, но на ней уместились только четверо. Стоять остался Самсон и я.

– Что, не хватает места на всех, да? – спросила учитель. – Видите ребята: лавочка только на четверых, а если хочется сидеть удобно, а не тесниться, то и вовсе для двоих. Интересная метафора, правда? Что такое метафора, Рукомойников? Прокопенко? Чехов? Что, никто не знает? А надо бы – программа прошлого года!

Она переводила взгляд с одного на другого. Мы молчали. Самсон виновато смотрел на учителя, я украдкой поглядывал в сторону Бога, а, теснившиеся на лавочке, пацаны разглядывали узоры на драном линолеуме.

– Я это вот к чему, про лавочку, – продолжила Нина Павловна. – В жизни оно, ребята, всё так же, как с этой лавочкой. Кто-то сидит в удобном кресле, кто-то жмётся друг к другу, боясь свалиться, а кто-то и вовсе не имеет возможности присесть! Понимаете? И где вы собираетесь искать свои места в жизни? Штерн? Пресмыкаев? Астахов?

Она перечислила оставшиеся три фамилии, чтобы каждый был уверен – проблема касается его лично. Я, как и все остальные, уже не в первый раз попадал в подобную переделку. Мы знали, что эти вопросы риторические – на них не следует отвечать, надо просто молчать в тряпочку и ждать пока учитель не задвинет свою проповедь до конца. Говорить потребуется позже, а сейчас необходимо пассивно каяться.

– Так я спрошу снова: где будет ваше место в жизни? Каждого из вас?

На этот раз, судя по всему, нужен был какой-то ответ, поэтому мы стали переглядываться и старательно думать.

– Молчите? – сказала Нина Павловна. – Конечно, вы молчите, ведь вы не знаете. Хорошо, я попробую иначе: кем вы хотите стать? Пресмыкаев, кем ты хочешь стать?

Я неуверенно посмотрел на учителя. Она немного склонила голову вперёд и слегка приподняла брови, как бы говоря мне в этот момент: «ну давай, давай, смелее».

– Я хочу стать военным, Нина Павловна. Поступить в военное училище.

– Хорошо. А все остальные кем хотят стать? Рукомойников? Астахов? Прокопенко? Чехов? Штерн?

Самсон, похоже, решил молчать до конца. За всех ответил Дедюга:

– Мы все здесь хотим стать военными, Нина Павловна. Вы же знаете, мы занимаемся в клубе пограничников у Антона Маратовича.

Учительница кивнула и, слегка повысив голос, пошла в наступление:

– А рассказывал ли вам, в таком случае, Антон Маратович о дисциплине в армии? Знаете ли вы, что полагается в военном училище за поступок, который вы совершили ночью? Вы ушли с территории, покинули расположение воинской части, самовольно и без какой-либо уважительной причины. Вы знаете как это называется у военных?

Теперь уже узоры на линолеуме стали разглядывать мы все. Всё было понятно без дальнейших разъяснений. Павловна ударила по больному. Она попала в точку. Даже вызов родителей в школу не был для нас таким пугающим, как дискредитация в глазах Антона Маратовича.

– Так как называется такой поступок, Пресмыкаев? – снова спросила она меня одного. Я сейчас был здесь будто основным.

– Дезертирство, – тихо ответил я.

– Не слышу, Пресмыкаев, скажи громче!

– Дезертирство.

– Громче!

– ДЕЗЕРТИРСТВО! – заорал я от переполнившей меня обиды.

Нина Павловна молча смотрела на нас.

– Какие из вас военные! Шпана малолетняя и всё. С вашими замашками вам прямая дорога в уголовники, или, если повезёт, дворы будете подметать и лечиться от алкоголизма. Пиво покупал у буфетчицы, Астахов?

Делюга покраснел, а я в панике посмотрел в сторону Бога. Она и об этом знает! Теперь ещё и за это отвечать!