Страница 2 из 6
«Сначала надо достоверным способом решить главную задачу, а потом уже допускать разные дополнения и погрешности, – думал он, в умеренном темпе спускаясь по ступенькам, и его мысли походили на осыпавшиеся с дерева пожухлые листья. – Нет, если надо, значит, надо, против необходимости не попрёшь, а всё же обидно, когда ни с того ни с сего – и вдруг вот такое, сразу как обухом по голове. Понятное дело, от энтропии никуда не денешься, и моя жизнь не исключение, она, как ни крути, должна встраиваться в общее русло закономерностей, но неужели так быстро и настолько смешным образом, или я чего-то не понимаю?»
***
На улице солнце светило, но не грело.
Студент Пётр Калькин двигался решительным аллюром, с преувеличенной твёрдостью стараясь наступать на собственную тень. Правда, иногда останавливался, дабы убедиться, что тень от этих усилий не стёрлась и не оставила его преждевременным сиротой без руля и ветрил. Однако остановки занимали секунду-другую, не более, а затем он вновь трогался с места и передвигался по тротуару тревожным шагом, ругаясь в сильных, но негромких выражениях.
Неудивительно, что от него шарахались прохожие. Впрочем, не все подряд. Некоторые, набравшись храбрости, вежливо интересовались – примерно в следующих выражениях:
– Ты зачем это такое?
Или:
– Хренасе, красавчик, и как только такого ещё ноги держат! Обдолбался, что ли, с утра пораньше?
А он вместо ответов вращал воспалёнными от непролазной обеспокоенности глазами и делал раздражённые жесты. Или произносил на ходу нечто отрывисто-неудобоваримое – приблизительно так:
– Пф-ф-ф-рсть!
Или так:
– Пс-с-стрхфль!
Или – попросту, беззатейно:
– Ф-ф-фхых!
В голове у студента всё смешалось и перепуталось до невообразимости. А в небе над ним маячило призрачное лицо хитромудрой француженки Изабеллы Лазаревны Неврубьянц. Оно глумливо скалилось, пучилось и кривлялось, точно посылало сигналы о приближающемся конце мало-мальски удобопонятных смыслов чего бы то ни было.
***
Разнородные соображения побочного характера, точно множество миниатюрных колёсиков, быстро вращались в уме у Петра Калькина, каждое вокруг своей оси, но при этом ни одно из них не подвигало студента в утешительном направлении.
Если бы дело происходило летом, когда живительные фотоны щедро прогревают воздух, тогда его настроение, возможно, сохраняло бы мало-мальски положительный градус, однако зимний наклон видимой части мироздания не попускал Калькина в упомянутом направлении.
…Один раз ему перегородила путь компания подвыпивших военных. Правда, неумышленно. Это были (не имевшие случая познакомиться с Калькиным, и в описываемой диспозиции даже не заметившие его присутствия) полковник Скрыбочкин, подполковник Куражоблов и прапорщик Парахин. Они ссорились из-за какой-то Маруськи, бурно оспаривая друг у друга преимущественное право обладания означенной дамой; каждый не скупился на обсценные инвективы, норовя ухватить то одного, то другого оппонента если не за шиворот, то хотя бы за рукав или за лацкан, и эта возня обещала вот-вот перерасти в уличную потасовку. Не имея возможности разминуться с топтавшимися посреди тротуара военными, студент волей-неволей остановился. И через несколько мгновений стал свидетелем нравственного подвига прапорщика Парахина, который в порыве нахлынувшей субординации заявил, что «раз такое дело», то он отказывается от Маруськи в пользу старших по званию. Следом за ним волна самоотречения подняла над прозой жизни подполковника Куражоблова, заявившего со слезами на глазах:
– Тогда и я не желаю претендовать на неё! Ради нашей мужской дружбы!
Полковник Скрыбочкин не замедлил возмутиться:
– Ежли так, то выходит, што вам она не нужна, а я один стану пробавляться бросовою бабой? Не-е-ет, я не стану! На кой ляд она мне сдалася, тьфу!
После своего энергичного плевка он не удержал равновесия и рухнул на тротуар. Парахин и Куражоблов кинулись поднимать полковника на ноги – тут-то и образовалось свободное пространство, позволившее Калькину бочком прошмыгнуть мимо них, дабы возобновить движение к намеченной цели.
«Что за люди, – думал он, шагая. – Зальют глаза и света белого не видят вокруг себя, а ещё военные. Нет, ну что за люди, в самом деле: Маруську не в состоянии поделить, экое уравнение. Могли бы не наводить тень на плетень, а сыграть на бабу в карты, если на то пошло… Слава богу, что я не военный. Однако тоже хорош, с распухшим шнобелем. Наверное, со стороны выгляжу похуже этих алкашей…»
Если б он мог успокоиться, вообразив, будто всё плохое, чему надлежало с ним произойти, уже произошло, тогда – другое дело. Но он не мог. Не существует в мире такой силы, которая способна заставить человека легко и непринуждённо дышать неопределённостью.
***
Ситуация представлялась сырой, трудноразборчивой, и от неё веяло рецессией. Стада очумелых соображений бегали в голове у Калькина, не выбирая маршрутов, и сражались друг с другом. От прежней гладкомысленности, которой он привык гордиться, не осталось и следа. Стелившийся ему под ноги тротуар превратился для студента в единственную твёрдую реальность – неприбранную, стылую и пустоглядную, но выбирать пока было не из чего.
В безотчётном желании привести себя к какому-нибудь знаменателю Калькин временами разделялся воображением на две умозрительные сущности, кои старались укорениться в текущей действительности, предлагали разные углы восприятия, возражали друг дружке, удивлялись и спорили:
– Если б человеческая жизнь протекала внутри матрицы, тогда можно было бы поверить, что сегодня всё случилось не взаправду.
– И тебе от этого стало бы легче?
– Наверное. Не знаю.
– А по-моему, ничуть не стало бы. Уж лучше вот так, как сейчас, идти по улице с горошинами в ноздрях, чем обретаться внутри иллюзорного мира и не иметь ни малейшего представления, что с тобой происходит понарошку, а что – взаправду.
– Эх ты, взрослый человек, а из детских представлений о жизни так до сих пор и не выбрался.
– Это с какого перепуга?
– А с такого, что правды вокруг нас и сейчас почти не существует. А которая и существует, та скрыта во мраке неизвестности и вряд ли выплывет наружу в достаточном объёме. Только по небольшим фрагментам её можно представлять, полноценной картины всё равно не получится.
– Если б так обстояло дело, то нам оставалось бы только извиваться и корчиться от ужаса, а не искать выход из создавшейся ситуации.
– Ну зачем же обобщать. Частный случай вполне может разрешиться положительным образом. Тем более внутри матрицы. Да и снаружи тоже.
– А как же быть с объективностью? В глобальном смысле? Надо ведь и к ней когда-нибудь вернуться.
– Невозможно. Оскар Уайльд писал, что истина перестаёт быть истиной, как только в неё уверует больше, нежели один человек, и я с ним согласен.
– Тогда где найти точку опоры? В каких местах соприкасаться с действительностью? Если ничего не понимать, то жить становится опасно для здоровья. И вообще свихнуться можно.
– Свихнуться – это запросто. Тем более если всё не так, как надо – из-за сущего пустяка, казалось бы, а вот поди ж ты. Нет, конечно, глупость – она и есть глупость, но что же теперь? Зачем всё настолько несоразмерно, и какого чёрта у меня теперь должен распухать мозг из-за ерунды, вместо того чтобы заниматься нормальными делами?
Так говорил он внутренним голосом, словно оправдываясь и одновременно выдвигая околичные претензии к незримому собеседнику или пытаясь убедить в чём-то его и себя самого – он говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, и в конце концов понял, что запутался. Нет, не получалось у Петра Калькина привести себя к стабильному знаменателю посредством внутренних разговоров, когда его обуревали недовольство и подозрения, когда всё вокруг исказилось и обезобразилось. Успокоительные стороны жизни откатились куда-то далеко и представлялись ему недосягаемыми в ближайшее время. Причём он сознавал нечто наподобие вины перед самим собой, хотя, разумеется, это сознание являлось ложным.