Февральский дождь

Хочется спать, но еще больше тянет отличиться. Приехав ночью, утром положить редактору на стол готовый очерк – есть в этом не такой уж постыдный шик. Хотя о чем я? На самом деле – это вызов себе. А слабо накатать с колес?

Сажусь за машинку – не пишется. Пытаюсь уснуть – никак. Глотаю таблетки валерианы – никак. Пытаюсь снова писать – не идет текст. Что ж не дает покоя? Вспоминаю: мама дорогая, у меня ж участок возле дома не метён!

Спускаюсь в подвал за метлой. Семь лет назад я поначалу стеснялся дворницкой работы. Потом привык и даже обнаружил плюсы. Когда метешь, хорошо думается. А у меня тогда был не один, а два участка. Значит, в два раза лучше думалось. Два участка летом – это примерно два часа работы, если умеешь мести. Зимой – в два-три раза дольше.

Шуршу метлой среди тихой ночи, потом принимаю душ и сажусь за машинку. И – будто кто-то диктует в уши. Через пару-тройку часов очерк о семейном убийстве готов. Конечно, не мешало бы дать ему отлежаться, а потом пошлифовать. Но утром, повторяю, надо сдать. Очередному номеру нужен «гвоздь».

Только вот заголовок никак не приходит в голову. Вспоминаю слова Христа: «Да минует меня чаша сия». Так и называю очерк – «Смертная чаша»?

В десять утра меня будит интересный сон. Будто я холостой, и даже ни разу не был женат. До вечера бы смотрел. Но – пора вставать.

Проснулся – улыбнись: сегодня первый день остатка твоей жизни. Так вроде бы гласила надпись в спальне китайского императора. Похоже, какой-то веселый историк придумал. Но улыбаться мне некому. Сплю обычно один – в кабинете, где читаю, обдумываю материалы, готовлюсь писать, ну и пишу, наконец. Сначала это было просто удобно, потом вошло в привычку. А привычка, как известно, болезнь неизлечимая.

Прислушиваюсь: не слышно ни звука, но кожей чувствую, за стенкой кто-то есть. Встаю, заглядываю в «детскую». Денис поправляет шарф на шее и демонстративно кашляет. Кашель здорового человека, точнее, опытного симулянта.

Для меня ужасно ничего не делать. Для детеныша ужасно что-то делать. Не хочу думать, во что это выльется. Пытаюсь только понять, откуда это у него? Какие мысли обычно приходят в таких случаях? Конечно, о наследственности.

На кухне – кастрюля со слипшимися макаронами. Не успела женушка сполоснуть холодной водой в дуршлаге. Кто-то оторвал от готовки. К макаронам у меня особая ненависть. Это только итальянки как-то умудряются лопать их каждый божий день и при этом не особенно толстеть.

Бутерброд с маслом и сыром смотрится гораздо аппетитней. Но не зря говорят, что между ртом и куском может многое произойти. Звонят в дверь. Звонки частые, тревожные. Открываю. Это Стелла, чернявая соседка этажом выше. Девушка «кавказской национальности», однако в халатике нараспашку и без лифчика.

– Ой, как хорошо, что вы дома, Юрий Леонтьевич! А ко мне алкаши вломились, еле сбежала.

Четырехэтажный дом, где я живу со своей семьей, это женская общага. Но общага без вахтера. С улицы может войти в подъезд любой прохожий. Например, по малой нужде. Но чаще местные алкоголики устраивают фуршет на лестничных площадках. Иногда у них возникает недобор в потреблении напитков. Тогда они клянчат у проживающих женского пола. Или вламываются дуриком в квартиры, вот как сейчас.

– Вызывай, Стелла, милицию.

– А вы что же, сами выгнать не можете? – жеманно спрашивает жгучая брюнетка.

Смотрю на часы. Нет, на коммунальную разборку ноль времени. Даже на бутерброд уже почти нет. Хотя, если бы и было в избытке, я в этом эпизоде ушел бы в сторону. Дам себя втянуть – сам нарвусь на неприятности и жену подставлю.

Стелла, дернув обиженно плечиком, удаляется. Не прокатило. Возвращаюсь в кухню, откусываю бутерброд. Снова звонок. Да что ж это такое?!

Но это не Стелла. Это Лора, подруга дочери. Девушка старается выглядеть серьезной, деловой.

– Юрий Леонтьевич, доброе утро. Я знаю, Жени нет, но она скоро приедет. Я подожду.

– Жди, – иду в кухню.

Лора – следом. Видит меня с бутербродом. Семейным тоном: что ж это я всухомятку, она может сварить овсянку. Минутное дело. А то ведь сухомятка – вредная еда.

– Некогда уже.

– Пока бреетесь, будет готова. Или вы пойдете на работу небритым?

Трогаю щетину. Черт! Как же я забыл?

– Вари.

Лора старше Жени (моей дочери) на три года. Ей двадцать четыре. Пора бы уже замуж. Но Лора, как она сама себя в шутку называет, убежденная незамужница.

Выхожу из ванной – овсянка уже на столе. Не жидкая, не густая, вполне съедобная. Лора не пожалела сгущенки. Едим молча, посматривая друг на друга. Интересная у Лоры особенность: как бы ни оделась, всегда выглядит так, будто на ней ночнушка. Или мне только кажется? И косметики многовато. А краска в этом возрасте старит. Или для того и злоупотребляет, чтобы выглядеть старше?

Наш завтрак смахивает на семейную трапезу. Не первый раз Лора создает подобную двусмысленную ситуацию. И появилась она сегодня в отсутствие Жени тоже, как пить дать, не случайно.

Однажды, лет шесть назад, когда дома так же никого не было, Лора пришла зареванная. Я спросил, что случилось -Лора отказывалась говорить. Потом призналась, что ее изнасиловал, угрожая ножом, какой-то парень. Но при этом отказывалась сказать, где это случилось, и кто насильник, и в каких отношениях с ним она была до того.

Я, конечно, засомневался: а что, если Лору обидел очередной хахаль ее мамочки? Но она опровергла. Чувствуя, что я все равно докопаюсь до истины, призналась, что изнасилование она выдумала. Зачем? Тут она замкнулась, и дальше я уже сам догадался, что ей просто хотелось посмотреть, как я отреагирую на ее девичью драму. Ну, и конечно, чтобы пожалел.

– Как съездили? Удачно? – спрашивает Лора.

Бывая у нас почти ежедневно, Лора и без того знает многие изнанки моей жизни. Но на этот раз вопрос прозвучал как-то уж слишком по-домашнему. Вместо ответа издаю что-то вроде сдержанного рыка. Я все-таки по гороскопу Лев.

– Понятно, – сочувственно вздыхает Лора. – Опять что-нибудь кровавое. А вы отдохните, смените тему. Напишите о чем-нибудь добром, светлом.

Я бы рад, но, боюсь, не получится. Редактор хочет удержать падающий тираж. Поэтому требует «гвоздей». А «гвоздь» сегодня – это, прежде всего, пороки и вопиющая несправедливость.

– Знаешь, Лора, почему актеры любят играть злодеев? В них больше правды жизни. Они больше похожи на зрителя. А зрителю интересно смотреть хотя бы отчасти про себя. Примерно то же и в журналистике.

– У вас, наверное, было непростое детство.

– С чего ты взяла? – деланно удивляюсь я.

– У меня тоже чего только не было, – говорит Лора. – Значит, больше шансов чего-то добиться. Я хочу так же верить в себя, как наверняка верили вы.

Я сказал, что в настоящее время больше всего верю в хороший гонорар. Лора поникла. Ей не понравилось, что я избегаю разговора всерьез. Мне самому не понравилось. Ну, вот зачем я так? Всем в семье плевать на мою работу. А Лоре она интересна. Это ценить надо.

– Я закончила учебу, работу теперь ищу, Юрий Леонтьевич.

Наконец-то все встало на свои места. Но что я могу сделать для выпускницы филфака? Могу узнать, есть и вакансия в отделе писем.

– Узнайте, – просит Лора. – И добавляет, как бы между прочим. – Завтра пятница. Женя сказала, вы в Пахру едете. Давайте на этот раз возьмем меня?

Умница. Просьбы должны быть внезапными, или когда трудно отказать.

Ах, Лора, за такую кашу, конечно, возьмем.

Глава 3

Возле редакции, у входа в метро «Пушкинская», стоит аккуратная старушка-божий одуванчик. В руках плакат: «Не мешайте нам любить Сталина. Ведь мы не мешаем вам ненавидеть его». Со старушкой и ее возрастными сторонниками вяло переругиваются молодые граждане либеральных взглядов. Как можно пройти мимо? Короче, на планерку я опаздываю на полчаса.

Завидев меня в дверях, редактор Сыромский (прозвище Сыр), восклицает:

– А вот и наш высокомерный Терехов. Хотя, возможно, я ошибаюсь, просто у него такое выражение лица.