Терапия

Мертвый Гюнтер, теперь разрисованный свастиками, спрыгнул со своей тележки и бросился за мной.

А в реальности – живой взбешенный Гюнтер бросился ко мне и попытался схватить за шиворот, но мне удалось вырваться: выбегая из морга, я захлопнул дверь прямо перед его носом.

Мужественные немецкие моряки смотрели из-под руки в морскую даль. Они были нарисованы на афише фильма «Эмден» – мы с Аидой только что вышли из кинотеатра после его просмотра. Моряки на афише были так необыкновенно красивы и мужественны, что нетрудно было представить, как сурово делятся они друг с другом красотой и мужественностью в их тесных каютах во время дальних морских переходов.

Был теплый летний вечер, я обнял Аиду и поцеловал ее… Мы шли мимо уличных кафе; за столиками при свечах сидели люди… Мне было спокойно и радостно – рядом с Аидой жизнь почему-то казалась прекрасной. Возникла мысль привести ее сейчас домой, осторожно положить на кровать, медленно расстегнуть на ее груди пуговицы, а потом нежно прикоснуться к ней губами…

– Ты с кем-нибудь спала когда-нибудь? – спросил я.

– Нет. А ты?

– Никогда.

Вот тут мне следовало бы замолчать… Но понял я это слишком поздно.

– Я хочу спросить… Женщины, они ведь, наверное, обсуждают такие вещи…

Все спуталось в моей голове. Зачем я сказал это? Почему мои страхи управляют мной помимо воли? Как теперь остановиться?

– О чем ты? – спросила Аида.

– Нет, забудь… – сказал я.

– Но ты ведь хотел что-то спросить, – сказала Аида.

– Да, но… Я больше не хочу об этом спрашивать.

– Не бойся. Спроси. Я уверена, что, если что-то хочется узнать, надо спрашивать обязательно.

Я колебался. И победила смелость, а не разум…

– Мужской член… – сказал я. – Он какой длины должен быть?

Аида молчала. Похоже, она была потрясена. Мной овладела досада. Господи, зачем? Как я мог произнести это грубое слово? Я все испортил! Как я теперь докажу ей, что намерения мои были искренние и светлые?

Она бросила на меня взгляд, и мне сразу же стало ясно, что наши отношения закончены. Я увидел, что, хотя она еще продолжает идти со мной по улице, ее здесь уже нет, мы расстались, она ушла – обратно в свой мир, в прекрасную и умную семью, где ни у кого не вылетают из уст необдуманные слова.

Мне стало очень горько. В глазах защипало от горячих слез.

Но – удивительное дело – Аиду, оказывается, нисколько не смутил мой вопрос: она вдруг ответила. Да так легко и спокойно, как будто ее спросили, который час.

– Не знаю. Честное слово. Тебе, наверное, лучше спросить об этом своего папу?

Я не мог поверить своим ушам – я не отвергнут! У меня сразу же отлегло от сердца. Катастрофа отменялась. Разумеется, о таких вещах надо спрашивать папу, а не девушку, которую провожаешь домой романтической лунной ночью. Или, например, друзей можно спросить. Господи, почему у меня нет папы? Почему у меня нет друзей?

Мы подошли к ее дому. Аида поцеловала меня и скрылась в подъезде. А я пошел домой. Я шел и представлял, как она появляется у себя дома. На пороге ее встречают улыбающиеся папа и мама. В ее спальне ждет хрустящая постель со свежим бельем. Она уютно сжимается под одеялом, сдерживая восторг от окружающей свежести, чистоты, волшебных ароматов. Разве уличному псу место на этих простынях? Нет, его место в одинокой вонючей конуре – на грубой лежанке, которую никто не менял ему уже давно. И не поменяет, потому что тот, кто менял, лежит теперь в земле. Сам он тоже себе не поменяет – псы не спят на простынях.

В этот момент, ощутив себя уличным псом, я вдруг засомневался в том, что не отвергнут: я вдруг понял, что Аида отреагировала на мой неподобающий вопрос именно так, как нужно реагировать воспитанной культурной девочке: она сделала вид, что ничего не произошло.

Сама она, разумеется, мгновенно приняла решение порвать со мной, но мне предстоит узнать об этом только завтра, потому что разрыв должен произойти красиво. Завтра она начнет избегать меня, выдумает благовидные предлоги, и я никогда не узнаю правды.

И это правильно – зачем уличному псу слышать правду, если он, честно говоря, и сам ее знает? Аида абсолютно права – именно так и надо рвать отношения с уличными псами.

Я решил помочь Аиде. Ей не придется выдумывать благовидные предлоги. Я сам больше никогда у нее не появлюсь – сам прекращу отношения. Зачем я вообще их затеял? Девушка из хорошей семьи. У нее есть папа и мама. Такой девушке полагается не плохой, а хороший мальчик. У которого тоже есть папа и мама. И который тоже спит на свежих простынях. И которого не волнуют идиотские вопросы про член. И которому не хочется никого убивать.

Я шел по безлюдной ночной улице. Все уже спали, и мне казалось, что я единственный, кто живет в этом городе. От всех мыслей на душе сначала было горько, но потом пришла странная свобода – мне даже легче стало от решения разорвать с Аидой. Стало предельно ясно, что Аида мне не подходит: эта девочка из другого мира. Мне нечего там делать, я там чужой, инородный, этот союз искусственный, ничего хорошего из него не выйдет.

Да, я уличный пес, и что? Если меня тяготит мое одиночество, надо просто найти себе другую псину. Такую же, как я, – облезлую, злую, одинокую. С ней мне будет спокойно. Зачем я лезу в мир людей? Я так устал от них. И устал от несвойственной мне роли – роли человека.

С этими мыслями я вернулся к себе в комнату и уснул на удивление спокойно и быстро: это было косвенным доказательством того, что решение принято правильное.

– Я никогда не буду членом образцовой немецкой семьи. Не хочу продолжать движение к могильному камню с милой для всех надписью.

Тео замолчал. Я тоже молчал, записывая его слова в тетрадь.

– А что взамен? – спросил я.

Тео рассеянно провел рукой по лбу. В недоумении посмотрел на меня.

– Хочу поехать в Гамбург… – сказал он.

– Почему в Гамбург?

– Пойду в порт. Там есть гостиницы для моряков. Я хочу попробовать это. Я хочу жить…

В глазах Тео появились слезы.

Мы помолчали.

– Что вы сейчас чувствуете? – спросил я.

– Злость. Восторг. Не понимаю – как я смог разрешить себе это?

Тео смотрел на меня, ожидая ответа. Он был удивлен, растерян, слезы блестели в глазах. Я продолжал молчать – эмоция пациента для своего развития требует времени, и в эти моменты ничего говорить не надо.

– Запомните это чувство, – сказал я через некоторое время. – Оно ваше. Никто не вправе отнять его у вас.

Тео молчал, пытаясь примириться с новым для него удивительным фактом – он имеет право на жизнь.

После ухода Тео я взял лейку для полива цветов и выглянул из окна гостиной. Внизу увидел Ульриха – он, как обычно, ожидал сына, прогуливаясь около своей машины. Нетерпение, раздражение, досада – все это угадывалось в его резких движениях, переменах поз, поворотах головы.

Я понимал его чувства – тратить драгоценное время на ожидание своего гадкого утенка возле какого-то сомнительного заведения, которое исправно принимает деньги, но при этом не дает никаких гарантий того, что сыну будут должным образом вправлены мозги: об этом ли мечтал отец, когда размышлял о его будущем?

Услышав скрип двери, Ульрих оглянулся, увидел Тео и зло усмехнулся – при виде сына лицо отца всегда приобретало выражение недовольства и брезгливости. Ульрих, как и в прошлый раз, с насмешливой услужливостью открыл дверцу – чтобы, когда сын залезет в машину, преувеличенно громко захлопнуть ее, оскорбленно сесть за руль и уехать.

Однако в этот раз все пошло не так – Тео шел к отцу не обычной неслышной походкой, а решительным шагом, и смотрел он почему-то не в землю, а прямо на отца. Подойдя к машине, Тео не сел в нее, помедлил… Ульрих продолжал смотреть на сына в насмешливом недоумении, потом бросил взгляд на часы, взял Тео под локоть и подтолкнул к машине. Но Тео внезапно отпихнул руку отца и пошел прочь.