Терапия

Да, если уж уделять зачем-то внимание таким мелочам… Мне, наверное, действительно стало немного неприятно, когда папа задернул штору перед моим носом. Но вообще-то, я в тот момент не заметила неприятного чувства. А потом быстро забыла. Это же родители, что с них возьмешь?

Возможно, у папы было просто плохое настроение. Например, из-за этого дурацкого дыма, который помешал его работе. Папа же не хотел меня обидеть? Дернул же черт играть с этой заслонкой! Зачем я вообще прикоснулась к ней? Я ведь никогда раньше не делала этого и ничего в камине не понимаю. Когда я была маленькой, мама однажды неловко шевельнула заслонку, и всю комнату заволокло дымом – все забегали, вот смеху-то было!

Днем я сходила на урок музыки. Несмотря на то что опоздала, учительница приняла меня – я объяснила, что в доме чуть было не случился пожар, и это очень ее впечатлило. А вечером мы с мамой раскраивали ткань на кухонном столе.

– Подай сюда ножницы, – попросила мама.

– Мам, я могу до брака начать отношения с мужчиной? – спросила я, выполняя просьбу.

Рано или поздно пришлось бы задать подобный вопрос, а сегодня была самая подходящая минута: этот парень почему-то оставил такое радостное чувство! У него была такая хорошая улыбка… И он так мужественно и бесстрашно вернул на место страшную, черную от сажи каминную заслонку!.. И мы с ним весело смеялись, старыми газетами прогоняя дым через окно гостиной… И он много интересного рассказал про человеческие сухожилия… Как тускло я жила! Как вообще люди могут влачить годы, ничего не зная про свои сухожилия?

Одним словом, после всех этих головокружительных переживаний вокруг пожара и сухожилий откладывать вопрос о возможности добрачных отношений с мужчиной было нельзя ни на минуту.

Я смотрела на маму, ожидая ответа, но она продолжала шить, как будто никакого вопроса не прозвучало вовсе. Наконец она бросила на меня взгляд и тихо сказала:

– И вон те нитки.

Я подала ей нитки.

– Что значит начать отношения? – наконец спросила мама.

– Ничего, – сказала я.

– Совсем ничего?

«Господи, какая же она нудная!»

– Ну, гуляния… поцелуи… – сказала я.

– И все? – удивилась мама.

– Разумеется, все! – возмутилась я. – Как ты могла подумать?

– Не надо так картинно удивляться, – сказала мама. – Ты уже не в молочном возрасте.

Она продолжила шить. Молчание тянулось и тянулось – это, наверное, было маминой тактикой – ждать, что вопрос сам собой как-нибудь снимется. Например, я скажу: «Ну ладно, мамуля, я пошла спать». А мама, уткнувшись в нитки, скажет: «Да-да, спокойной ночи, доченька». Я поцелую ее и уйду в спальню, а утром проснусь, и никакого дурацкого вопроса у меня в голове уже не будет.

Я смотрела на маму. Она подняла на меня удивленный взгляд – оказывается, я еще здесь и почему-то продолжаю ждать ее ответа.

– Если не узнает бабушка, то можно… – сказала мама, уткнувшись в шитье.

От этого коротенького «можно» у меня просто захватило дух и заколотилось сердце. И стало страшно.

– А лучше, если и папа не узнает, – добавила мама.

– Почему? – спросила я.

– Ну хотя бы потому, что это его пациент.

«Откуда она все знает?»

– Мам, но я же не сказала, о ком идет речь.

– Он тебе нравится?

Я почувствовала теплоту и доброжелательный интерес, подошла и обняла маму. Она улыбнулась.

– Ни у кого нет такой прекрасной мамочки, как у меня… – сказала я.

– Просто твоя мамочка прекрасно помнит, как в твоем возрасте сама убежала от родителей с одним мальчиком… – чуть помолчав, она поспешила добавить: – Не советую брать с меня пример.

– Это, конечно же, был наш папа? – спросила я.

– Нет, – сказала мама, продолжив шитье. – Это было за три мальчика до нашего папы.

Ответ мне понравился. Он лишний раз доказывал, что родители, как ни странно, тоже люди. И еще он доказывал, что даже взрослые иногда говорят правду.

В окно светила луна. В ночной рубашке я осторожно вышла из своей комнаты. Дверь в этот раз даже не скрипнула – с ее стороны очень мило. В коридоре темно. Проходя мимо приоткрытой двери в спальню родителей, я старалась быть максимально бесшумной, и у меня это получилось.

Большинство карточек в картотеке пациентов были старыми, пожелтевшими, а новых – белых, жестких, с еще не истрепанными углами – оказалось очень мало. Я с самого начала смотрела только на новые, поэтому разыскать карточку Рихарда оказалось совсем не сложно. Быстро переписала его адрес, а прочесть еще что-нибудь просто не успела – карточка вдруг выскочила из рук и улетела высоко в воздух: я даже не успела понять, почему мои руки дернулись как от электрического тока. А причиной оказался всего лишь нежный, тихий, любящий материнский голос – вот какой волшебной силой он обладает, когда его совсем не ждешь.

– Ты же не пойдешь туда? – тихо спросила мама.

Она стояла в ночной рубашке в дверях папиного кабинета.

– Куда? – спросила я.

Карточка, описав в воздухе плавную дугу, ударилась о шкаф и подло приземлилась прямо в руки того, кого считала здесь главным. Мама бросила взгляд на адрес, показала карточку мне, и это стало ответом на мой вопрос «куда». Я отрицательно покачала головой – нет, разумеется, я туда не пойду, как можно было предположить такое?

– Тогда зачем? – спросила мама.

Я молчала – просто не придумала, что ответить. Мама подошла к картотеке и вставила карточку на место.

– Иди спать… – сказала она, погасила в кабинете свет и вышла.

Я осталась стоять в темноте. Мама не выгнала меня из кабинета, а оставила в одиночестве в полной свободе. Но обманывать ее доверие нельзя. Я вышла из кабинета вслед за ней.

Мамы в коридоре уже не было – наверное, она уже спала. Я вернулась в свою комнату, забралась в кровать, укрылась одеялом и стала смотреть в потолок. Я пыталась понять, что со мной происходит: никогда раньше не вставала среди ночи, не пробиралась в скучнейшее место в доме – папин кабинет – и не рылась в его скучнейших бумагах.

Эта попытка понять себя так и не привела ни к чему конкретному. Если не считать того, что у себя под одеялом я вдруг обнаружила Рихарда – он лежал рядом и смотрел на меня. Его тело было горячим. Я провела рукой по его волосам, а потом погладила плечо. Потом я решительно отодвинула своего старого медведя, с которым обычно обнималась во сне, и крепко обняла Рихарда. Только после этого я смогла уснуть. Медведь остался лежать в стороне – теперь не я, а он мучился бессонницей и размышлял о своей судьбе.

Если бы в тот хмурый день в мой кабинет случайно заглянул кто-нибудь посторонний, он решил бы, что этот уверенный в себе господин и есть истинный хозяин кабинета. А напротив хозяина сжалось какое-то недоразумение – загнанное жизнью существо: это, должно быть, пациент, который пришел сюда, чтобы понять наконец, как ему жить, а все полученные указания старательно записать в свою убогую тетрадочку. Нового хозяина кабинета звали Ульрих, ему было не более пятидесяти. Взглянув на тетрадь, Ульрих недовольно поморщился:

– Уберите это, я не пациент.

Я сразу же послушно убрал тетрадь. Конечно, он не пациент. Особенно учитывая, что вся наша планета – это планета пациентов, и нет ни одного, кто не нуждался бы в психологической помощи.

– Я пришел к вам, потому что с моим сыном что-то не так… – сказал Ульрих и замолчал.

Пауза длилась, а я не мог догадаться – что же не так с его сыном? Хотя, судя по недовольному выражению его лица, я давно уже должен был догадаться. Чтобы воодушевить его продолжить рассказ, я осторожно спросил:

– Что же с ним не так?

Ульрих высокомерно усмехнулся. Весь его вид показывал, что мой вопрос бестактен и я спросил о чем-то недопустимом. Может, мне это всего лишь показалось, а на самом деле в его голове просто-напросто пронеслось пренеприятнейшее воспоминание сегодняшнего утра, когда он в раздражении выдернул из рук своего растерянного двадцатилетнего сына какую-то ужасную, неподобающую открытку.