Терапия

Я, разумеется, Эрику никогда не видел, но в реальном мире миллионы божественных красавиц годами и десятилетиями моют в больницах унитазы, изнурительно трудятся на шумных фабриках и при этом считают свою жизнь вполне удавшейся.

Я решил, что фантазии Рихарда на тему непредсказуемого исчезновения Эрики могут быть связаны с недавним внезапным исчезновением его матери. Вместо того чтобы переживать собственное горе, Рихарду было легче пережить горе чье-нибудь чужое – например, возможные чувства старика, если у того вдруг не станет Эрики.

Рихард убежден, что в случае исчезновения Эрики старик будет горевать. Но этому нет абсолютно никаких подтверждений! Рихард почему-то не допускает мысли, что старику, возможно, наплевать на Эрику, и если, например, однажды утром вместо Эрики в палате появится Гудрун, старик точно так же полюбит Гудрун.

Если старик зависит от Эрики, он любит Эрику. Если старик зависит от Гудрун, он любит Гудрун. Я вполне готов предположить это. Даже когда Гудрун однажды во время ночного дежурства вопьется зубами старику в шею и начнет пить его кровь, старик будет заглядывать ей в глаза и спрашивать – вкусно?

В конце концов, многие мои сограждане до смерти любили Бисмарка и считали его гением, но когда появился Гитлер, они не менее страстно возлюбили Гитлера, и он тоже стал вдруг у них гением. Кто сегодня опасен, тот и гений. Кто сегодня впился мне в шею и пьет из нее кровь, тому и должно быть вкусно.

Я вполне допускаю легкую и быструю взаимозаменяемость Эрики и Гудрун в душе старика. Однако Рихарду почему-то важно оставаться убежденным, что Эрика является для старика уникальным источником света и даже смыслом его жизни. Откуда такая убежденность при полном отсутствии информации? Запишу-ка я в тетрадь, что отношение старика к своей медсестре Рихард окрашивает в цвета собственного отношения к покойной матери.

Следствием того, что Рихарду легче пережить горе и одиночество старика, чем горе и одиночество собственное, стало вот что. Когда Рихард мысленно говорит старику: «Такие, как Эрика, – не для тебя», этим Рихард говорит себе: «Рихард, твоя мама – не для тебя».

Вот как Рихард пытается узаконить свое горе. Он надеется, что от этого ему станет легче. Увы, горю плевать на законность самого себя.

Думаю, что недавняя драма исчезновения матери не ранила бы девятнадцатилетнего парня так сильно, если бы в его предыстории не имелись более ранние – мне пока неизвестные – эпизоды, когда мама бросает и уходит, оставив ребенка в полном отчаянии. Надо не забыть расспросить его об этом.

Когда Рихард говорит: «Так тебе и надо, подыхай, старик», эти слова Рихард говорит самому себе. И это печально: Рихарду рано умирать.

Запишу еще одно наблюдение: Рихарду нравится образ такой Эрики, которая всеми силами стремится упорхнуть из тоскливой больничной повседневности. То, что этот образ не имеет ничего общего с реальностью, Рихарда нисколько не волнует. Эта фантазия говорит о том, что Рихард сам хочет упорхнуть. Но откуда, куда и почему?

Интересно, а как обстоит дело со мной? Почему мне так близко это желание Рихарда? Не вижу ли я в Рихарде самого себя?

Никаких конкретных путей упорхнуть Рихард в своей жизни пока не увидел. Все его мысли крутились вокруг только одного способа упорхнуть – на тот свет вслед за матерью. Мы с ним еще не добрались до этого, но, видимо, это и есть тот единственный рецепт благотворных изменений жизни, который передала сыну любящая мама – она направила Рихарда решать проблемы ко мне на чердак.

Сама она повесилась в своей комнате, в то время как Рихард выбрал чужое пространство. О чем это говорит? О том, что ни одну комнату на этой планете он не считает своей. Впрочем, как я понял из его слов, он и всю планету не считает своей. Откуда возьмется на этой планете своя комната, если вся планета чужая?

Жаль, что маме Рихарда не случилось обратиться ко мне. Как много таких отчаявшихся людей ходит по свету. Иметь бы волшебную палочку, чтобы заранее оказываться на местах предстоящих самоубийств. Иметь возможность завязать разговор. Поговорить. Уйти. А дальше пусть делает что хочет.

Его матери уже не поможешь – она уже там. Она теперь ходит к другому психоаналитику. Интересно, что он там с ней делает? Я бы на месте ее нового психоаналитика не тратил бы слов – просто обнял бы ее.

Если бы я умел заглядывать в будущее, меня бы удивило, как странно там все переплетется: я спас Рихарда, а он попытается спасти мою дочь. И еще многих людей. Он и меня спасти попытается – просто не получится.

Портрет своей матери он принес сегодня с собой – я держал его в руках, и выбора у меня, в общем-то, не было: Рихард смотрел на меня, и под его взглядом я должен был рассматривать этот заурядный портрет с надлежащим вниманием и интересом.

Я даже задал пару уточняющих вопросов, высказался о красоте этой женщины, а потом снова молча глядел на портрет. Через некоторое время решил, что достаточно, и отложил портрет в сторону. В конце концов, я собираюсь работать не с портретом, а с тем образом матери, который живет в душе Рихарда. Это два совершенно разных образа: на портрете мама вполне милая, но вовсе не портрет управляет сейчас жизнью Рихарда втайне от него самого.

Рихарду страшно прикасаться к тому образу матери, что живет у него в душе. Поэтому, наверное, он и принес с собой портрет – в надежде, что я увлекусь им и отстану от того, к чему лучше не прикасаться. Увы, этот трюк не сработает.

– Вы остановились на том, что ничего к ней не испытываете, – напомнил я.

– Совсем ничего, – сказал Рихард. – Как будто ее и не было. Мне кажется… Она как будто и сейчас жива. И может в любую минуту закатить мне скандал.

– Часто ссорились? – спросил я.

– Она всегда находила какую-нибудь ерунду. Она всегда меня бесила.

– Чем?

– Не знаю. Лживостью. Тупоумием. Неумением устроить свою жизнь… Я всегда хотел от нее уехать. Просто денег не было. Когда она умерла, это решило все проблемы. Я снял маленькую комнатку и теперь сам себе хозяин.

Его потребность в матери, а также горе от ее утраты никак не вязались со свободой критических высказываний о ней. Я предположил, что он просто обесценивает утрату – чтобы легче было пережить. Позже выяснилось, что у него есть еще один мотив для обесценивания матери – он пытался освободиться от чувства вины за ее гибель.

– Вы сказали, что она покончила с собой после какого-то разговора с вами, – сказал я.

– Да, был разговор, – нехотя вспомнил Рихард. – Но это не связано. И я не раскаиваюсь. Я сказал то, что ей давно пора было услышать.

Я молча записывал его фразы в тетрадь. А когда записал все, что хотел, просто сидел и продолжал молчать. Рихард не понимал моего молчания: попытки интерпретировать тишину заставили его вспомнить свои последние фразы, что заметно разволновало его.

– Чувство вины? – спросил он. – Если вы об этом, то нет, никакого.

Я продолжал молчать.

– Почему вы молчите? – нервно спросил Рихард. – Я же сказал вам – никакой вины!

Я почувствовал, что наступает очень важный момент – пациент взволнован, защищается от каких-то одному ему ведомых обвинений. Очевидно, сейчас пойдут те чувства, что он давно от себя прятал, и я узнаю о невидимой смертельной схватке, которую ведут между собой части его личности… Но моя дочь все испортила.

Сначала послышался шум. Потом дверь с треском распахнулась, и в кабинет влетела взволнованная Аида. Я тогда еще не знал, что моя дочь была той самой девушкой, которую мимоходом упомянул Рихард, путано рассказывая об эпизоде сдачи крови в больнице.

– Пап, что делать, если камин дымит в дом? – в волнении спросила Аида.

– Я работаю, а ты мне мешаешь, – сказал я.

Аида закашлялась. Позади нее были видны клубы белого дыма. Рихард в потрясении смотрел на Аиду.

– Это ваша дочь? – тихо спросил он.

Аида бросила взгляд на Рихарда.