Страница 2 из 136
Все это видел и понимал Борис, против всего находил способы борьбы… И не справился только с одним.
Современники Годунова толковали в один голос, что «само небо» ополчилось против царя, обагрившего свои бармы кровью многих жертв, до невинного царевича Углицкого включительно.
Иначе, конечно, они и думать не могли, с ужасом наблюдая, какой поток стихийных бедствий обрушился на Московское царство.
Ряд неурожайных лет, засухи, бури, голод всенародный, обращающий москвичей в людоедов, бунты и набеги врагов — все это ураганом закружилось чуть ли не с первого года царствования «кровавого» Бориса-царя.
Нечеловеческую энергию проявил Годунов. Раскрыл царскую казну, находил людей и посылал рати на мятежников, готовился к большой войне, угрожающей и с запада, и с юга… Но враги тоже воспользовались минутой. Из тьмы могил поднялся призрак, с кровавой зияющей раной на шее, встал убитый отрок Димитрий, и по земле пронеслась весть:
— Царевич Углицкий, Димитрий — воскрес… Не его убили слуги Годунова. Убит другой, а царевич — жив!
Слишком силен был удар, хотя и ждал его постоянно Годунов. Но справиться с призраком он был не в состоянии. Земля сразу заколебалась под ногами. Годунов сломился и погиб. Смерть его искупила многое дурное, сделанное этим честолюбцем при жизни. Считая себя виновным перед Небом, он сам ушел и от власти, и от жизни, полагая, что месть Божества удовлетворится этим, не коснется его отрока-сына, не повинного ни в чем.
И тут ошибся старый прозорливец Годунов.
Короной и жизнью заплатил сын за грехи отца… Позором купила жизнь свою дочь Годунова, Ксения, ставшая наложницею Самозванца, вошедшего победителем в Московский Кремль, принявшего власть и царство.
Но и этот не долго усидел, хотя есть основание полагать, что он был истинный сын Грозного. Стоит вспомнить, как Иван IV молил еще весною 1553 года своих свояков, Романовых-Захарьиных:
— Не дайте боярам извести сына моего (тоже Димитрия, умершего вскоре), как то им обычно… Скройте и бегите с ним в чужие земли, куда Бог укажет!..
И потом, в своих завещаниях детям, уже стариком, Иоанн часто говорит о том же, что им придется скрывать свое имя и спасаться от злобы князей, бояр, недругов своих, в чужом краю… Те же бояре, как, например, Бельский, Колычевы и другие, — почуяв на себе опалу Грозного, желая уберечь от смерти детей, — укрывали их под чужими именами в монастырях, отдавали надежным людям из простого сословия.
Нет ничего мудреного, что царица-инокиня Марфа, получив наставление от мужа, или сама, зная повадки своих врагов, особенно Годунова, — заблаговременно скрыла второго Димитрия, царевича Углицкого, и удар подосланных убийц достался подставному лицу, бедному ребенку, взятому и обреченному на жертву взамен царственного отрока…
Как бы там ни было — Димитрий-царь, вошедший на престол при помощи польских денег и войск, при содействии понизовой, казацкой вольницы, — не усидел и году на своей высоте, оттуда рухнул в грязь и прах, смешанный с кровью… Даже пепел его был развеян пушечным выстрелом по ветру… Так приказал новый царь, Василий Шуйский, на четыре года успевший захватить царскую власть.
Но этот пепел родил новую смуту, новые беды и разруху для Московского царства, для всей земли… И поляки с гетманом Жолкевским, разбив русскую рать под Клушином, стали настоящими господами смятенной земли…
Считая с воцарения Бориса и по конец 1610 года, когда начинается эта повесть, почти двенадцать лет рвались связи и скрепы, которыми прежняя власть спаяла воедино области, составляющие Московское царство. Шведы на севере, поляки с запада и с юга вошли в пределы обессиленного государства, и чужое иго уже готовилось для самобытной страны славянской, давно определившей себя и свое назначение в горделивом заявлении:
— Москва есть Третий Рим нетленный, опора и защита вселенского православия, угнетенного турками и латинами!..
Настал последний миг, грозный час, когда должна была решиться участь целого племени великорусского. Надо было или оправдать свои гордые стремления, или сознаться в бессилии и склонить голову под властью шведов и соединенной Польши и Литвы.
Польские отряды сидели в Московском Кремле, и гетман Жолкевский диктовал законы семи верховным боярам, которые кое-как правили землею в эту пору безвластия и лихолетья… И эти же бояре, желая избавиться от нового Лжедимитрия, Тушинского вора, отброшенного весною 1610 года к Калуге, решили призвать на царство сына короля Сигизмунда Вазы, юного королевича Владислава.
В Москве, в этом сердце страны, в древней столице царства Калиты, разыгрывались важнейшие моменты всей трагедии.
Осады, голод, пожары и разгромы перенесла богатая, торговая Москва… Целые улицы лежали в развалинах… Китай-город, Кремль несли следы ядер, разрушения и огня…
Но быстро оправлялась Москва после самых тяжелых ударов… На пепелище росли новые дома и усадьбы со сказочной быстротой… Вымершие, убитые — заменялись тысячами, десятками тысяч новых, пришлых людей… И снова жизнь загоралась в Москве белокаменной, сияли огни в сотнях ее церквей, которых особенно много настроил покойный Федор-царь и царь Борис… Черно в храмах от молящихся… А еще люднее на базарах, на торгах славной, богатой Москвы, лежащей на самом пути из «варяг в греки», с Запада, промышленного и торгового, на богатый, сказочный Восток…
Несмотря на раннее утро, шумно и людно было 11 сентября 1610 года на большом торгу у Пресни-реки, за Тверскими воротами.
Целым городком, с тесными, людными улочками и переулками раскинулись навесы, шатры, палатки и ларьки разных торговцев в самом причудливом беспорядке. Ближе к берегу стали обозом деревенские возы, телеги, на которых окрестные крестьяне привезли на продажу зерно, сено, живность, пряжу, кожи, ткани, все, что нашлось в обиходе для сбыта в ближней торговой Москве.
Кони тут же привязаны у задков телег или отведены в особую коновязь, оберегаемую сторожами. Пешие стрельцы-стражники, с алебардами и пищалями, виднеются тут и там, посланные для охраны торга. И конные вершники медленно пробираются в толпе или рысью объезжают окраины торга, готовые настичь «лихого человека», помешать ссоре, драке, а то и явному грабежу, какой теперь не редко происходит среди белого дня…
Сотни и сотни бродящих торговцев снуют со своими лотками на голове или у пояса на перевязи, среди люда, волною заливающего все обширное место торга. Квасники с бочонками или с медными жбанами на голове особенно звонко и голосисто выкрикивают свой товар. Но их голоса тонут в общем шуме и гаме, наполняющем воздух.
И только резкие, пронзительные голоса торговок, сидящих у своих ларьков и корзин с разной зеленью, со снедью, с лакомствами или снующих между толпой, только эти звонкие выклики выделяются порою из общего гула и рокота, висящего над торгом.
В рыбном конце, под навесами, стоя у бочек и полубочонков, наполненных товаром, степенные, пожилые продавцы поглядывают на своих молодцов, которые горланят на всю площадь:
— Ры-ыба ха-арошая!.. Донской малосол!.. Снеточки белозерские!..
— Ко-ожи!.. Ко-ожи коневые… Ко-ому ко-ожи! — звучит из другого угла.
— Во-от клюква!.. Во-от крупна!.. По яго-оду-у по клюкву! — надрывается хор женских голосов.
А дальше выкликают деготь, мед, ободья и посуду, рукавицы и пояса, словом, все, что можно продать и купить… А между шатрами, при въездах и выездах с торга, на ближней паперти соседнего старинного, деревянного храма — всюду сидят нищие, калеки, слепцы с поводырями. Иные просто тянут «Лазаря» либо стих о том, «как Христос во ад сходил»; другие свои гнусавые, тягучие напевы сопровождают звуками старых, скрипучих, разбитых бандур или тягучим гудением кобзы…
Юродивые, босые, полуобнаженные, а то и совсем нагие, позвякивая веригами, мелькают тут и там, заходят порою в ряды лавок, принимают там подаяние и, поев или раздав принятое другим нищим, снова прорезают толпу, которая почтительно расступается, давая дорогу «людям Божиим», стараясь уловить доброе или дурное прорицание среди того постоянного, невнятного бормотанья, с каким обычно ходят блаженные в людской толпе.