Страница 4 из 16
5 См.: Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 299.
6 См. рецензию на кн. Мицича “Hardi! A la barbarie” в газете “La Renaissance” от 20 октября 1928 г.
7 См. рецензию на кн. Мицича “Zéniton, L’amant de Fata Morgana” в газ. “Le Quotidien” от 6 мая 1930 г.
8 См. ст. о Мициче “La tragique odyssee d'un poete serbe” («Трагическая одиссея сербского поэта», фр.) в газ. “Paris Soir” от 2 сентября 1930 г.
9 См. ст. “Zenithisme” в газ. “La Liberte” от 30 сентября 1928 г.
1 °Cм. рецензию на кн. Мицича “Zeniton, L’amant de Fata Morgana” в газ. “L’Homme Libre” от 4 сентября 1930 г.
11 Это сходство отмечают и серб. исследователи, см.: Павловић М. Српске теме Љубомира Мицића у његовим француским романима // Српске теме у француском роману XX века. Београд: Чигоја штампа, 2000. С. 99
12 Напр., в «Альманахе дада» Хюльзенбек пишет: «Дада покоится в себе и действует от себя, так же как действует, поднимаясь в небо, солнце или растущее дерево» (см.: Хюльзенбек Р. Предисловие ⁄⁄ Альманах дада. С. 9. Пер. с нем. М. Изюмской), а в «Триалоге между человеческими существами» он же сообщает: «Дада – это солнце, дада – это яйцо, дада – это полиция полиции» (см.: Huelsenbeck R. En avant Dada. Die Geschichte des Dadaismus. Ha
13 В русскоязычных источниках название этого манифеста (фр. “Surrealisme en plein soleil”) иногда пер. как «Сюрреализм в свете дня».
Варварогений децивилизатор
1. В поисках утраченной идеи
Я не могу больше оставаться между небом и землёй. А потому два года назад я покорился стихии куда более мощной, чем земля: я доверился воде, и она повлекла меня вперёд к неизведанному, навстречу неопределённому. Враждебность и смута тогдашнего Парижа погнали меня прочь1, аж до самых сербских вод Адриатики2, вынудив меня ознакомиться с кое-какими новыми свойствами того мира, который принято считать и варварским, и цивилизованным одновременно.
Зимнее расписание было ещё в силе, и отплыть из Венеции мне не удалось, а потому на борт судна я поднялся в Триесте. Что ж, не повезло мне и не повезло Венеции, ведь я нет-нет, да и увижу что-нибудь такое, чего не замечает никто другой!
И вот, в первый день февраля корабль, названный в честь достопамятного сербского города Дубровник (Рагуза)3, вёз меня вдоль сербского побережья, мимо исторических земель Далмации, которые именуются Приморьем.
Так я впервые очутился в Югославии4. Поскольку уходящая из-под ног европейская почва представлялась мне в ту пору неблагоприятной, я решил укрыться на Балканах и приплыл в те края в поисках утраченной идеи.
Однако путешествие по итальянской части европейского континента приятным было не назвать, скорее, совсем наоборот!
В купе, да и, пожалуй, в целом вагоне экспресса «Париж – Венеция» я ехал один. И если бы итальянские службы не считали нужным назойливо будить меня каждые десять минут на протяжении всего пути через Италию – то есть всю ночь напролёт, – я бы благополучно забыл, что еду по стране, которая ведёт войну. Чёрные рубашки донимали меня нарочно, тут уж сомнений не было, но и я не плошал, делая вид, что ничего не вижу и ни о чём не догадываюсь. Если память мне не изменяет, поездка моя пришлась на период эфиопской кампании, когда император Хайле Селассие явил миру ярчайший образец благородства и доблести. Ведь пока итальянцы захватывали Эфиопию, окрестив вторжение цивилизаторской экспедицией в варварские земли, негус вёл себя как самый достойный человек на свете5.
Несчастное колесо истории! До чего же оно шаблонно!..
Итак, я был вынужден притворяться, что сплю как убитый, но тут заявились ещё и военные патрульные и к четырём утра подвигли меня на то, чтобы распрощаться с амплуа мирного пассажира и вступить с ними в перепалку. Следом за военными пожаловали перекупщики валюты и, порядком запудрив мне мозги рассказами о некоей дополнительной пошлине, заставили меня обменять франки на лиры – разумеется, по совершенно грабительской ставке. Должно быть, на международном языке вроде эсперанто всё это зовётся пропагандой итальянского туризма.
На другой день уже в Венеции, на вокзале, какой-то депутат белградской скупщины[1], который возвращался из Лондона с похорон короля Георга V и всю дорогу ехал в соседнем вагоне, подошёл ко мне, приняв меня за торговца. Какая небывалая проницательность! Меня, конечно, сие происшествие изрядно позабавило, только я никак не пойму, почему Югославию так мало заботит уровень её зарубежного представительства.
«Дубровник» едва ли отличается от остальных кораблей. Удобства там весьма скудные, зато сюрпризов хоть отбавляй. Естественно, о чём-то подобном я догадывался, но реальность превзошла все мои ожидания. Во многом дискомфорт вызван политическими обстоятельствами, но не станем углубляться в описание этого смертоносного для послевоенной Европы вредительства, ведь заграничная выучка обитателей сербского побережья (бывшей Далмации) – история уже вчерашняя, а не сегодняшняя. Венеция, наполеоновская Франция, Австрия – все они побывали там до Сербии. Так что поразило меня у них не столько пресмыкательство перед иностранцами, сколько пренебрежение к собственным землякам и освободителям. Презирая всё сербское, они, выходит, презирают самих себя.
Пароход «Дубровник» в порту о. Корчула. 1937
Уже в порту Триеста я обнаружил, что ни на сербском, ни на французском со мной никто говорить не желает. На корабле «Дубровницкого судоходства» – получающего, между прочим, дотацию от югославских властей! – я не мог объясниться ни на государственном языке этой страны6, ни на языке, который Лига Наций признала дипломатическим и международным. Впрочем, на корабле со мной никто и словом не перекинулся, никто даже не пытался изобразить хоть какую-то доброжелательность. Все делали вид, что не замечают меня, хотя на «Дубровнике» я был чуть ли не единственным пассажиром. Меж тем мне в жизни часто доводилось слышать, что презреть или «не заметить» мою особу не так-то просто.
Что ещё сказать?..
Да больше и нечего! О каютах первого класса даже заводить разговор не стану, это нечто немыслимое. А уж заниматься международными туристическими перевозками, не имея на борту элементарного радиоприёмника, – идея вообще, мягко говоря, отчаянная. В попытке компенсировать отсутствие радио буфетчик крутил несколько ужасно заезженных пластинок, причём ещё и на таком старом проигрывателе, какими завален парижский блошиный рынок – какофония получалась невообразимая! Вы, наверное, полагаете, что на борту звучали сербские – или югославские (если вам угодно выражаться пошлым политическим языком) – мелодии, и иностранные туристы могли составить хоть какое-то представление о специфике страны? Как бы не так! Все песни были зарубежными! Музыкальные богатства Сербии, а заодно и остальные её сокровища, своего часа не дождались. Вероятно, музыка на «Дубровнике» отвечала вкусам корабельного посудомойщика или же капитана, у которого лучше получалось изрыгать ругательства, чем следовать правилам приличия или проявлять обходительность к гостям судна.
В итоге захлестнувшая меня тоска вызвала в памяти образ Лиз Готи7, её шарфик и дивную песню «Шаланда плывёт». А ещё я бы тогда с удовольствием послушал голос Люсьен Буайе8:
1
парламент, городская дума (серб.; здесь и далее в постраничных сносках – примеч. пер. или ред. изд.).