Страница 2 из 11
– Следователь по особо важным делам Игнатович прибыл для организации помощи в деле о пропавших без вести женщинах в окрестностях Витебска, – с порога начал рапортовать он.
Мечислав Гриб принял Игнатовича хорошо. Обычно, когда приезжаешь куда-то «для помощи в расследовании», тебя воспринимают в штыки, но Гриб сам был новым человеком, он знал о деле не больше Игнатовича и ничью честь мундира не защищал, по крайней мере пока.
– Мне важно разобраться с этим делом, Николай, – сказал Мечислав Гриб, когда Игнатович уже собирался уходить. – Если вам понадобятся какие-то ресурсы, обращайтесь.
Следователь кивнул. В его ведении теперь была большая оперативно-разыскная группа, которую можно было занять работой по делу. Это грозило месяцами кропотливой работы с архивом, возобновлением давно закрытых дел, по которым уже были вынесены приговоры, но Мечислав Гриб ясно дал понять, что не боится гнева начальства. Ему важно было раскрыть это дело, и единственным человеком, который не сгибался в поклоне при упоминании фамилии «советского Мегрэ» Жавнеровича, был этот мрачный следователь с сомнительной репутацией. Впервые в жизни Николая Игнатовича слышали и слушали, и сейчас он чувствовал, что в его власти сделать действительно что-то важное. Впервые на него обратили внимание.
1
В молчании
1947–1958 гг. Деревня Ист. Витебская область
Геннадий Михасевич родился 7 апреля 1947 года в обычной семье сотрудников совхоза деревни Ист Миорского района. Они были среднестатистической семьей, которая жила не лучше и не хуже остальных. По крайней мере, так все считали. Отец и мать Геннадия трудились в совхозе, а это значило, что на работу им приходилось вставать еще до рассвета, а заканчивался их рабочий день уже к обеду. Вечером отец уходил куда-то, чтобы вернуться в изрядном подпитии, а мать, тихая и безответная женщина, в это время занималась детьми.
Гена был младшим из пятерых детей и с юных лет усвоил, что чем меньше он выделяется, тем лучше для него. Братья и сестры никогда не замечали младшего и не брали в свои игры. Разница в возрасте не позволяла, да и неинтересно было. Мать всегда добросовестно исполняла все свои обязанности, но казалось, что к пятому ребенку ей стало безразлично воспитание детей. С этим намного лучше справлялись государственные организации. Отца же в семье все боялись, так как перепады его настроения сложно было спрогнозировать. Когда мужчина был пьян, все в доме прятались по углам. Детей он бил, только если они попадались под горячую руку, а вот мать семейства получала каждый раз. Казалось, мужчина винит ее во всех проблемах в жизни.
Модест Михасевич не служил во времена войны, так как не подошел ни по возрасту, ни по здоровью. В целом же семье Михасевичей повезло так, как не повезло большинству семей в БССР. Все они выжили во времена войны, оккупации, голода, сожжения изб с евреями и других ужасов войны. Они благополучно пережили голодные послевоенные годы, а в 1947 году у них даже появилось прибавление в семействе. Казалось, жизнь сложилась и… закончилась.
В годы войны все поголовно курили табак и выпивали «фронтовые сто грамм», независимо от того, на фронте они или нет. Этот минимум помогал справиться с перманентным страхом за свою жизнь. Модест Михасевич так и не смог избавиться от этих привычек. Водка стала спасать его не только от бомбардировок и голода, она стала помогать ему справляться с семейными проблемами, неудачами на работе да и просто с жизнью. Старшие братья и сестры Гены еще помнили отца, который мог выйти с ними во двор и поиграть, дать пару советов и даже разрешить поводить трактор (такое, правда, случалось нечасто). Гена запомнил уже другого отца.
Старший Михасевич превращался в настоящего зверя, стоило ему выпить хотя бы стопку водки. Его глаза наливались кровью, он буквально искал человека, на которого можно будет излить всю ненависть к миру. И, надо признать, он всегда находил. Часто он изливал свой гнев на собутыльников, из-за чего его пару раз даже пытались уволить, но в послевоенные годы мужчины были на вес золота, а уж человек, разбирающийся в технике, ценился втройне. Чаще, впрочем, он приходил домой и изливал свой гнев на жену. Достаточно было укоризненного взгляда, неловкого жеста или случайной фразы, чтобы мужчина начал орать на нее и раздавать затрещины. Наутро женщине приходилось искать способ скрыть синяки и ссадины с помощью косынки или кофты с длинными рукавами. Дети обычно старались убежать из дома в такие моменты, но несколько раз Гена не успевал выбежать во двор до прихода отца и прятался под столом или на печи. Пьяный Модест не смотрел по сторонам, его интересовала жена. Завидев ее, он резко хватал ее за шею, говорил что-то, а затем насиловал.
Эти сцены, увиденные в возрасте лет двух-трех, навсегда остались в его памяти. Они что-то переменили в нем. Мальчик был привязан к матери, испытывал острое желание защитить ее каждый раз, когда на нее нападал отец, но вместе с тем стал испытывать к ней некоторую брезгливость. Она стала ассоциироваться с чем-то грязным и недостойным. Этому чувству способствовал и отец, который весьма специфически относился к женщинам.
– …Они, как животные, ищут себе самца получше, а потом сравнивают. Их нужно держать в узде, как скотину… – любил говорить Модест, будучи в относительно трезвом и добром расположении духа. Мужчина считал, что так делится мудростью с сыновьями.
Время шло, и дети Михасевичей росли. Все они ходили в ближайшую к дому сельскую школу, в которую определили и Гену. Тихий, незаметный мальчик превратился в такого же тихого и незаметного ученика, сидящего за самой последней партой возле окна. Он неплохо справлялся в классе, но практически никогда не делал домашних заданий, а возле школьной доски впадал в настоящий ступор, который только подогревался издевками учителей. Никто не мог предположить, что в тот самый момент, когда он выходит к доске и все тридцать любопытных пар глаз устремляются прямо на него, что-то замыкается в глотке и он попросту утрачивает возможность говорить. Учителя только подтрунивали над Михасевичем, желая его как-то растормошить, но вместо этого он только еще больше замыкался в себе, еще сильнее ненавидел окружающих. Сложно обвинить в этом сельских учителей, которые искренне полагали, что молчать у доски ребенок может только по одной причине: потому что не выучил урок. Конечно, бывает, что человек боится выступать перед публикой, со всеми бывает, но так то ж перед публикой, а в классе-то все свои. Никто ведь во время застолья не боится говорить тосты, а класс – та же семья.
Постепенно за Геннадием закрепилась слава самого плохого ученика. Девочки обычно вплоть до старшей школы очень много времени уделяют школьным занятиям, в отличие от мальчиков, которые лишь к концу обучения начинают проявлять интерес к предметам. Классный руководитель часто подтрунивала над глупостью Михасевича, а девочки с удовольствием переняли эту привычку и стали смеяться над глупым и неопрятным Геннадием. Дома пил отец, а у матери не было ни сил, ни возможностей, чтобы следить за тем, в каком виде дети ходят в школу. Да и зачем следить, если нужна одна только форма? Девочки должны сами за ней ухаживать, а за мальчишками не набегаешься, воротники не начистишь. По мере того как спивался Модест, мать Геннадия как будто угасала и погружалась во все более черную депрессию. Жить с агрессивным, озлобленным и жестоким Модестом было невыносимо, но даже помыслить о том, чтобы развестись, женщина не могла. В деревне нельзя прожить без мужчины, да еще к тому же с детьми. В тяжелые послевоенные годы мужчин подходящего возраста в деревне попросту не было, так что шанс на то, чтобы найти нового мужа, стремительно близился к нулю. Каждый день жизни с Модестом все ближе придвигал женщину к краю пропасти, но, кажется, женщина уже смирилась со своей участью и просто ждала, когда все наконец закончится. Смерть – это ведь не так плохо, как ни крути, но это все-таки способ выбраться из капкана. Рано или поздно муж изобьет ее до смерти. Какое-то время женщина пыталась избежать этих пьяных драк и насилия, всеми правдами и неправдами старалась не попадаться мужу на глаза, когда тот был пьян, но постепенно все эти уловки сошли на нет. Модест почти всегда был пьян, а жена раздражала его одним только фактом своего существования, равно как и дочери, которые выглядели точь-в-точь как и жена, но на двадцать лет моложе.