Страница 2 из 10
9° Параграф 8 в принципе обращён к недорослям: это азбучное, чрезвычайно азбучное. Но всё же пометьте себе на всякий случай вот ещё что, маленькие мои:
а) Скульптура: очень несподручная игрушка, заточенная метафизическим взглядом широко раскрытых глаз.
б) Музыка: замена пантопона или героина. (Даже доазбучно!)
в) Поэзия: мальчик попал в беду. Рецепт: спроси его, о которой он мечтает, и ты сможешь ему сказать, с которой он ещё не спал. (Само собой разумеется, в беде пребываешь п о с т о я н н о; но в настоящие-то тиски уже не зажат.)
г) Роман и всё такое: господа говорят, словно на шампур нанизанные, а с недавних пор и вообще не говорят. Ещё немного попотеть – и дело сладится: беллетристика! (Висеть в наколотом на шампур виде приходится часто. Но том, изданный Самюэлем Фишером, слишком замедленное средство для того, чтобы провести кратчайшую линию Сиракузы-бутерброд-центральное отопление.)
д) Драма, трагедия, комедия: беда заостряется, пронзает и возбуждает публику, вызывая в ней смутную догадку, что кинематограф, пожалуй, – всё же второе лакомство после флирта (за недостатком последнего).
Одним словом, маленькие мои: искусство – это детская болезнь.
10° и никогда никаких мыслей. В лучшем случае делайте мысль такой, будто она будто бы мысль. (Это я сам себя уговариваю!) Каждое слово – позор, кстати сказать. Выдуваешь всегда только фразы, похожие на эквилибристику циркача на канате (или вот тоже: постели, растения, пропасти). Выгодное предложение: перед тем, как заснуть, фигурируешь с отчётливостью психического конечного состояния самоубийцы, который хочет пулей вбить себе, наконец, чувство самоуверенности. Однако удаётся это лишь тогда, когда перед тем осрамишься. Тяжело осрамишься. Совершенно беспредельно осрамишься. Осрамишься так ужасно, что опозоренным окажется всё. Что каждый, метафорически, упадёт на задницу. И чихнёт.
11° Междометия точнее всего. (Ах, милые фарфоровые белые тарелки!)… Нужно привести в чувство этих земноводных, которые считают, что они слишком хороши для того, чтобы быть ослами. Изгнав из них рассудок. Хлыстом выбив! Нужно сокрушить в клочья эту жуткую открыточную голубизну преувеличенного масштаба, в которой эти тёмные растафари заврались до ну… до на… до но… (как-как?) до небес. Нужно собственную голову осторожно, но уверенно окунуть в голову соседа, как в тухлое яйцо (хорошо, хорошо). Нужно совершенно неописуемое, то, что совершенно непроизносимо, проорать так нестерпимо близко, что ни одна собака больше не захочет жить и дальше так же умненько, а захочет намного глупее. Чтобы все потеряли рассудок и вновь обрели свою голову. Нужно все эти проценты, библейские высказывания, девичьи груди, пироги, Гогенов, сопливые носовые платки, шнапсы, чулочные подвязки, клозетные крышки, жилетки, клопов – все эти предметы, о которых они одновременно думают, делают и перебирают, так резко сунуть им под нос, чтоб им, наконец, стало так хорошо, как до сих пор было только муторно. Нужно. Вот именно, что нужно. Трам-там-там!
12° Шёлковым дамским чулкам цены нет. Вице-королева – это кресло. Мировоззрения – это смеси вокабул. Собака – это гамак. L’art est mort. Да здравствует Дада!
II
13° Это недопустимо – болтать о тирании… А на что вообще нужна свобода (если вдруг), а? Всякая революция была возмущением и тоской по более возлюбленному кулаку (эромазохизм). Число тех, кто, едва достигнув совершеннолетия, ниспровергает всякий авторитет, настолько же крохотно, насколько слишком недостаточно число деспотов (эро-садизм). Ещё никогда не бывало никакой революции. Одни бунтовщики. Растафари. 1789 год – исторически самый истязательский. Компактное большинство голодных желудков каркало перед Версальским дворцом и однажды в разброде шумных улиц лишилось своих голов. И это революция, хе? Истерическая потасовка органически ущербных. Свобода? Какое-никакое маленькое благосостояние, какая-никакая профессийка, защищённость от затрещин да бабёнка с урезанным на три четверти сексуальным рационом, рядом с которой можно жить себе да поживать в качестве фабричного служивого (солдата) и едока плохой еды. Помпезно!.. Поскольку это сплошное давление сверху не прекращается, благодушное знание, что ничего лучшего и желать не надо, это – всё; но и – в с ё в порядке… Нет, действительно так больше дело не пойдёт – заливаться соловьём о тирании…
14° Лучшие мятежники, конечно, провели кое-какие насильственные изменения. Но где она (ха!) – сила? Где великое? (О Софокл, угрюмый торговец яйцами!)… Свобода! Моё суверенное бытие? Напротив: оно крайне пассивно, зажато со всех сторон. Великая нервная дрожь Дада!!! (Но очень приятная…) Постоянно заключаешь в скобки в с ё (включая и пассажирский состав, и состав преступления): опять же и в ближайших заблуждениях можно так увязнуть и накрыться, что этой заключённой в скобки величиной даже фиктивно не попользуешься. Масштаб, умеренные вы мои! Шлюпки вы свободы воли!! Церебральные вы прыгуны!!!.. Между родовыми щипцами (клац!) и летальным исходом только подпрыгиваешь с тем, что есть, – где прытко, где угрюмо; подпрыгиваешь (да, да) – духовное воспитание, сексуальное просвещение (а как насчёт сексуального просвещения взрослых, а?) и подобные дурацкие нелепости; и подпрыгиваешь также (ох, нет!) – свобода, свобода воли… Шуты гороховые в скобках!!!
15° Эти продувные мерзавцы, каковыми являются закрытые личности, тяжко трудящиеся преуспевалы и т. д., продуют, даже если приведут это к тупейшей однобокости, в лучшем случае дырочку (самый ходовой поставщик мерзавцев) в каком-нибудь ряду (обратный клапан у смесителя пива), которая тут же снова и заполнится, поскольку другие, духачи, которые столь споры и многосторонни, что все толкаются по ветру («Протрубите, трубы, славу Бухаресту!»), находятся в многократном численном превосходстве. И это радует. Привлекательные это головы или отталкивающие? Носы, которые они носят, отталкивают или привлекают. Порой не сыщешь более идиотического оптимиста, чем ри… ра… революцьонэр (что ни тип, то выжига!). Голгофа была детской игрой по сравнению с тем позором, который тут недавно так исказил лицо Средней Европы… Опыт? Длинный нос, которым тебя постоянно дразнят, так что начинаешь подумывать, не сделать ли длинный нос самому себе для удовольствия. Во всяком случае, смотри, бес-кров-ный юнец, вот та лёгкая ухмылка, которая в состоянии просеивать в своём ближайшем окружении персоны (даже Густла Пуфке; и, естественно, Леонарда Франка), имевшие успех (состоявшееся вождение за нос).
16° Входите же, господа! Входите же! То, чего вы ещё никогда не видели, вы, правда, и здесь не увидите, но зато увидите паноптикум, который того стоит. Он – стоит того! Халло:… Вот один, который оборотливость (с положительной реакцией на смехотворность) самого скорбного использовал в качестве стимула, встаёт и прорицает божественную систему тем, что мозг, держащийся на привязи внушений, он ловит в петлю совершенно недоказуемого принципиального утверждения (аксиомы, идеи, заявления априори и т. д., и пр. бесчинство), чтобы заставить умолкнуть отчаянную муку собственной скуки. Это щекочет, вообще доставляет удовольствие и настолько посрамляет публику, что сам себе кажешься ах каким… Другой творит толстую книгу о последних (бум!) – вопросах и преподносит с неподражаемым челом (сразу хватаешься за чресла) – решения, м-да… А тот злится на это, свирепеет (как будто неразрешимость легче, чем позорная ситуация) и становится пропагандистом злобных действий: по крайней мере, забавный тип мыслительного фиаско; он применяет бессмысленно-реальное бессмысленно-реально (ау, анархист Равахоль!)… Ещё один сочиняет стихи или музицирует и т. д. и пр. бесчинства и хочет, чтобы мучительным по́́́том его постыднейших ситуаций любовались как раз-бавлением, а то и вовсе из-бавлением. Долой!.. Ещё один, наконец, курсирует на поездах по континенту, он, смотря по надобности, взломщик или граф, спекулянт или дипломат, азартный игрок или брачный аферист, сводник или советник правительства, поскольку сама эта многосторонняя деятельность удовлетворяет его совершенно непомерную потребность в разнообразии (мошенник Манолеску, Чарльз де Хофманн, je vous salue!). Если он очень одарён, то станет государственным деятелем и посадит вора в тюрьму, и обезглавит убийцу, поскольку нельзя же спорадически разрешать то, на чём зиждется всё надувательство в массе своей. Но однажды, обладая властью, он мигом возведёт её в аксиому, а через несколько минут и сам поверит в неё, поскольку это так занятно – организовать её под предлогом наказания насилия, потреблённого в порядке бегства от скуки. Он поставит бывших коллег, которых он теперь велит пристроить, если видит, что они остались без места, на должности рассыльных; выжмет всё (мужайтесь!) из того художника в букварь, в который он хоть и сам вложился, но в котором нежно-оглуплённое любого хорошего (ура!) стихотворения (плохие лучше) проявится не так заметно, хотя вся история теперь ещё и обретает свою цель; и полностью препарирует головы в разгоняющий скуку позитивизм тем, что он – цццерковь похлопает по плечу, если она Иисуса, который иначе будет разбит как архи-иезуит, развернёт к катехизису (союз рулевых)… И вот результат: вонь приходит в мир и становится всё гуще. Само собой разумеющееся (которое совсем не разумеется само собой) перестаёт им быть. Не разумеющееся само собой (приведённое в движение само собой разумеющееся) становится долгом. (Который: сумма наглостей, которые умудряется позволить себе каждый хулиган!) Однако этот неизгоняемый призрак скуки круто взвивается белым надо всем и ловит себе, наконец, короткой хваткой всю банду: государственный деятель звонит в колокольчик, занавес поднимается…