Страница 7 из 32
Наступление снегов предвещали сперва небо, особенно синее и которое ночью синий свой цвет меняет на синий же, но более густой, и спустя несколько дней ветры, втекавшие серыми струями даже в эту замкнутую котловину, принося запах нехорошего моря. По утрам туман слишком долго лежал, навалившись на деревушку, раздирался медленно, и побеги, на которых он оставлял росу, ежились: роса была горькой и неприятной. Спать было трудно из-за обилия падучих звезд, то и дело освещавших небо, и крика петухов, особенно горланистых. Зеленых листьев не было, только золотые, но чаще розовые и пурпурные, хвои же серели, пока не сольются с окрестными утесами. Рыба особенно часто подпрыгивала над речкой, нельзя было выйти за деревушку и не наткнуться на медвежью свадьбу. Лес охватывала лихорадка в ожидании снега, и стон и грохот вырывались из чащи. Население увеличивалось: растоптав на пастбищах костры, горевшие с весны, отобрав каждый своих коз, возвращались сонные пастухи, что-то бормоча под нос, и запирались наглухо. Дождя не было. Может быть, он и моросил, но такой мелкий, как пар, и неизвестно откуда падал. Но в одно из утр, проснувшись, замечала тотчас Ивлита, что в комнате особенно светло, и догадывалась, что за дверью лежит только снег, сухой и рыхлый. Сколько новых занятий и хлопот: доставать лыжи, особую одежду и чистить крышу. Но оживленье быстро сходило, заменяясь оцепенением, спячкой, полной видений, бытом, полным переживаний и нищим событиями. Несколько проходов, вырытых в достигавшем теперь уровня крыши снегу, ведших к службам и к незамерзающему ключу, вот и все пространство для прогулок: лыжи были для других, другие ходили в лес, ставили капканы, Ивлита оставалась дома. Гул в лесу от обвалов, никогда не докатывавшихся до охраняемой лесом деревушки, единственная минутная тревога. И если бы снега длились годами, не стало <бы> ни веселей, ни печальней.
А потом однажды небо из белого делалось голубым, новый снег не прибывал, старый оттаивал. Он сперва отступал от стен, давая место подснежникам. Их полчища успешно теснили его, все численно увеличиваясь, пока наконец кое-где в тени и под северной стороной не оставалось несколько пятен. Правда, снег переходил было в наступление, но дыхания у него не было. Новые хвои и почки. Цветущие яблони. Каждый ручеек, к концу года такой жалкий, целая река, мутная, злая, водопады шумят повсюду. Пастухи выползают из жилища и отправляются по делам к соседям и в город. Лужайкой овладевает скот и свиньи. Дома греется вода и можно отмыться от накопившейся грязи. Женские животы пухнут. Вот пенье в лесу, дятел, сирень, свирель, хоры, первые праздники – не для Ивлиты. Дожди. Лета никогда не бывает. Весна тянется долго, долго, дольше, чем зима, и беспокойнее. Больше ненужного разнообразия. И когда весна и непрерывные дожди и слишком непостоянные туманы начинают надоедать до отвращения, а женщины перестают рожать, появляется вестник снегов, приходит осень, недели на две, не больше, если судить по продолжительности сердечного успокоения. Так и сейчас, кончался август и для Ивлиты на дворе краснела осень.
И однако, сколь эта чувствительная жизнь ни была проста и ни была чужда Ивлита желаний, ей недоставало восхищения. Ум ее ума, развитого и сложного, обогащенный созерцанием внутренним в ущерб внешнему, сознавал, что самому себе он враг. Зобатые дети, составлявшие ее общество, в явлениях жизни, в мелочах природы видели присутствие сил, которых, она знала, в действительности нет. Поэтому годичный круговорот был пуст и вода не утоляла ее. Верования и обряды – она бежала их, чтобы пустота не стала еще обширнее. Даже узнать, что делается за перевалами, Ивлита не любопытствовала. И в эту осень, вдоволь натомившись в течение года, Ивлита думала о снеге, словно о смерти.
3
Река далеко отнесла брата Мокия. Остановился он несколько выше ее слияния с речонкой зобатых, застряв между бревнами, которые до этого места сплавляются в одиночку, а тут их ловят, вяжут в плоты и к морю направляют уже в таком порядке. Возившиеся с лесом рабочие и обнаружили труп.
Пределов общему остолбенению никаких не было. Несомненно, что юродивый пал жертвой насилия, никто не мог допустить мысли, что он сам сорвался или был сброшен безответственным камнем или льдиной. Брата Мокия слишком хорошо знали, ведали, что в год, и по нескольку раз, и в самую плохую пору, зимой даже, переходил хребты, верили в его святость и многое рассказывали о его чудесах. Никогда бы горы не могли повредить ему.
Кто же в таком случае осмелился? Пространство между селением, где обнаружили труп, и перевалами на север не было заселено, и, кроме дровосеков и пастухов, никого нельзя было вдоль реки встретить. Однако и они не подымались в высокогорные области, между тем тело должно было упасть со страшной высоты, чтобы так съежиться. Кто же забрался под облака ради преступления?
В кабаках (их тут было два) и на лесопилке разговоры по поводу продолжались с не уменьшавшимся остервенением, вызвав ряд кровопролитий; пускались в ход не только кулаки, но и ножи. Разногласий по вопросу о том, погиб юродивый насильственно или естественно, не было, в защиту последней возможности не раздалось и голоса, спор только шел, из какой общины мог быть убийца, и тут сборное общество и пошло сводить счеты.
Тело монаха в красного дерева гробу (крошечный был гроб, детский точно) перенесли в церковь и выставили для поклонения. Странное впечатление производила эта церковь. Выстроенная во времена отдаленные процветания сей провинции и будучи отличным образцом отличного зодчества, церковь сильно обветшала и, предоставленная судьбе, готова была рухнуть. Перекрытия обвалились и даже не были заменены черепичной кровлей, фрески опали, в окнах деревья. Один купол уцелел и чернел в высоте от тысяч летучих мышей, под ним ютившихся, и кал которых, покрывая плиты толстым слоем, наполнял церковь нестерпимой вонью. Так как в селении духовных лиц не было, то не было и постоянных служб, раз в году только съезжались на церковный праздник рясы и тщетно пробовали заглушить молитвами неистовства рукокрылых.
В этом-то благолепии и красовался гроб брата Мокия. В первый день посмотреть на сморщенное, нисколько не пострадавшее от воды тело пришел только местный люд; на следующий – и соседи, и уж не глядеть только, а и приложиться; на третий – оторвать кусок от рясы или выдернуть волос из бороды. А так как до праздника и связанной с ним ярмарки оставалось около недели всего лишь, то мощи и оставили стоять до дня, когда будет кому их отпеть. И ко дню труп принял такой вид, что даже человеку совершенно чуждому легко было доказать, что брат Мокий погиб насильственно.
Народ начал съезжаться накануне праздника. Вокруг холма, на котором возвышался храм, выросло еще селение из палаток разных цветов и размеров. Палатки были расположены улицами и переулками, причем богачи разместились вокруг самого холма, а окраину занимали те, у кого не было палаток, а одни только повозки, и, наконец, не имущие ни тех ни других. Увеселения заключались в музыке, танцах, борьбе и чудовищном пьянстве. В течение двух дней каждый кутила, он же паломник, выпивал несметное количество мер яблочной или ячменной водки. Но не меры вина, не обилие флейт или борцов определяли степень веселия, а требы, какие в день праздника приходилось совершать приезжему духовенству. Если за установленным молебном следовали крестины или венчание, праздник можно было считать неудавшимся. Настоящее веселье могла вызвать только смерть. Только ее присутствие могло заставить собравшихся без устали петь, пить, лобызаться и отплясывать. На свадьбах пили из полоскательниц, на похоронах тянули из ведер. Музыканты приходили в такое неистовство, что не могли затихнуть; пляшущие, войдя в круг, не хотели уступать места другим, костры преображались в пожары, и оргия затягивалась на много дольше всякого положенного предела. Когда же народ разъезжался, скромное кладбище, расположенное неподалеку от церкви, оказывалось обращенным в свалочное место; никто его, однако, не чистил, и только снег скрывал это безобразие.