Страница 3 из 7
– Это моя остановка, – сказал врач.
Отвлекшись, я спросил его: «Где мы?» Я не помнил ни о путешествии, ни о том, как оказался в том месте, где находился.
– Мы в Скенектади. А теперь мне пора. С тобой все будет в порядке?
– Да, – ответил я. Тогда я искренне верил, что так и будет, однако подозревал, что все не так просто. Сердце щемило.
Доктор ушел, но произошедшее со мной дальше стало одним из тех экстраординарных событий, которые полностью захватывают разум. Пространство передо мной, где только что сидел ортопед, теперь походило на вакуум – полное отсутствие. Я был один. Никого рядом. Никаких привычных звуков. Один на один с простым фактом, да, но также и наедине с грызущим страхом полностью потерять зрение. Мне показалось, что я попал в огромную темную пещеру, где завалило выход и уже заканчивается воздух. Охваченный внезапным приступом ужаса, я перестал замечать даже редкие тихие звуки, доносящиеся из остановившегося поезда. Мой разум застыл – там не было ничего и никого, как и вообще в моем мире. Не было никакого мира. Не было ни прошлого, ни будущего. Там была только моя ошеломленная, застывшая личность, одна. Желудок превратился в камень, и я уверен, что сердце перестало биться во время этого негативного прозрения – как долго это продолжалось, я не мог сказать.
Поезд тронулся с места.
– Хорошо бы вернуться домой, – повторял я снова и снова, пока поезд ехал в сторону Рочестера… Домой. Вот и хорошо. Там, на озере Эри, воздух такой чистый, а голландские вязы на моей улице – отличное укрытие.
Навыки выживания
В ранние годы у меня был повторяющийся сон. Солнечный уик-энд в конце лета на Кристал-бич, к западу от Буффало в Канаде. Высокий, красивый отец в купальном костюме несет своего пятилетнего сына на спине примерно 18 метров от берега к озеру Эри. Голова отца заслоняет лицо сына. Человек с пляжа увидит только руки мальчика, сжимающие шею мужчины. Оба смеются, когда отец бежит по волнам. Он окунается вместе с сыном в озеро, и, когда вода обдала ребенка, мальчик начинает дрожать и радостно смеяться. Опасность возбуждает его: он никогда раньше не был в воде. Но в объятиях отца он чувствует себя защищенным.
Внезапно отец, все еще держа ребенка, поворачивается и толкает его к берегу. Мальчик поначалу удивлен. На берегу отец на мгновение колеблется – затем с жесткостью доски тяжело падает лицом вниз на твердый мокрый песок, вдавливая в него лицо мальчика. Тот переворачивает отца на спину и видит его остекленевшие и пустые глаза, кровь льется изо рта.
Отец умер. Мальчик сидит и тупо смотрит на меня.
Причина этого сна ясна. В 1946 году я впервые отправился на пляж. Позже в том же году умер мой отец. Он был портным, который с трудом находил время для детей, потому что изо всех сил старался держать на плаву мастерскую.
В последнее утро перед его смертью мы с младшим братом Джоэлом проводили папу до остановки трамвая и помахали на прощание, когда он уходил на работу. Позже нам сказали, что в обед он пошел в аптеку на углу, где упал и умер.
В тот вечер гроб стоял в центре нашей гостиной в Буффало, задрапированный черной бархатной тканью с вышитой звездой Давида – как будто это согревало его. Свечи, символизирующие божественную искру в человеческом теле, горели в красных стеклянных сосудах. Я коснулся гроба пальцами, играя на нем, как на пианино. Я сидел под ним, как хороший мальчик. Помню, как возился с расшитой тканью, свисавшей с гроба. Я знал, что все очень плохо, хотя и не понимал точно, почему. Я был напуган и сбит с толку.
А потом были похороны. Унылый серый день.
По кладбищу гулял ветер. Мы жались друг к другу, как крестьяне. Я стоял среди взрослых у места захоронения, не в силах понять смысл этой немой сцены – как, возможно, любой пятилетний ребенок. Земляные холмики окружали большую прямоугольную дыру в земле. Гроб стоял в стороне. Под мучительные рыдания собравшихся вокруг меня людей раввин начал читать молитву. Отца положили в землю. Гроб опустили почти до самого дна. Между ним и холодной землей было всего несколько сантиметров, но это пространство, как мне показалось, подтверждало, что он не совсем похоронен, а если так, то, возможно, и не мертв. Мы могли бы открыть гроб. Он мог выйти. Вылезай из могилы, возвращайся домой и прими душ. Пообедай и живи своей жизнью. И боль уйдет.
Затем тяжелые изношенные кожаные ремни, удерживающие гроб, отцепили и вынули. Потом произошло нечто еще более жестокое. Добровольцам вручили по лопате, и они по очереди бросали землю на гроб. Теперь я знаю, что еврейский народ считает этот поступок мицвой, добрым делом. Но тогда мне показалось наоборот. У меня было сильное желание прыгнуть в яму, чтобы спасти отца. И все же я стоял неподвижно, пока каждая новая горсть земли с глухим стуком падала на крышку гроба.
СМЕРТЬ ОТЦА ОПУСТОШИЛА МЕНЯ. ТЕПЕРЬ Я СТАЛ ГЛАВОЙ СЕМЬИ, ЧТО, ПОМНИТСЯ, ПРЕДПОЛАГАЛ ЕЩЕ В ДЕТСТВЕ.
Я чувствовал себя ответственным за мать, младших брата и сестру. Как такое могло случиться? Отец как мужчина и кормилец был неоспоримым главой семьи. Но теперь нас осталось четверо, и я был самым старшим мужчиной.
Также помню, как испытывал неприятное ощущение свободы. Да, было ужасное чувство потери, которое до сих пор живо в памяти, но, к счастью, был и противовес – рассеянное пугающее прозрение, что больше не было тех же барьеров и ограничений. Возможно, это был не более чем мой собственный способ пережить травму от внезапной смерти отца, но я помню этот странный безрадостный трепет и по сей день.
Проблемы моей матери были гораздо более очевидными. После смерти отца у нее осталось всего 54 доллара, чтобы содержать себя, меня, Джоэла и Рути, нашу шестимесячную сестру. В отчаянии она обратилась за помощью в Еврейскую Федерацию, и ей сказали, что окажут помощь, но только в том случае, если она согласится поместить детей в три отдельных детских дома. Эта мысль не только возмутила ее, но и воспламенила решимость никогда не позволять какому-либо учреждению или отдельному лицу ставить под угрозу целостность ее семьи. Чтобы поддержать нас, она стала работать продавцом в универмаге Саттлера, а затем на Бродвейском рынке, оба в Буффало.
Сара, моя мать, была тихим человеком и всегда держала меня за руку, когда мы пересекали железнодорожные пути, и удерживала меня, когда поезд с ревом проносился мимо. Она держала меня за руку, когда мы шли в синагогу. Она держала меня за руку всякий раз, когда мы переходили улицу, ездили на Ниагарский водопад, ходили в яблоневый сад или на Кристал-бич. Ее руки привыкли к тяжелому труду, в основном к более поздней работе по сборке деталей самолетов на заводе: слой жесткой кожи покрывал более мягкую. Мне следовало отпустить ее руку.
В 1950-х годах, пока мы с братом не окончили начальную школу, семья жила в мрачной квартире в восточной части города, в самом бедном районе Буффало. В раннем детстве, после смерти отца, матери приходилось таскать нас с места на место. Мы понимали хрупкую природу своего существования. «Не мешай хозяину», – таково было вечернее кредо. Днем это было похоже на «тебя можно видеть, но не слышать». В конце концов мы сняли дом на Батлер-авеню, 163, в Ист-Сайде, но я продолжал испытывать тревогу по поводу нашей неопределенной жизненной ситуации, и эта тревога каким-то образом превратилась в особый страх перед слепотой и раком. В первом стихотворении, которое я написал, говорилось об ужасе каждого из недугов.
Помню, как стоял, держа маму за руку, на местной ритуальной бойне, когда она заказывала кошерную курицу – главное блюдо на ужин в пятницу вечером. Шойхет[10] отрубил птице голову прямо у нас на глазах. Кровь, струящаяся из ее шеи, стекала в корыто, а голова лежала на боку, как ни в чем не бывало, и смотрела на вас, как бы говоря: «Неужели это конец? Возможно ли это?» Я не смог выдержать это зрелище. Прежде чем мне стало плохо, мать вытащила меня на свежий воздух, где я тут же споткнулся о слепого нищего, сидевшего на тротуаре, скрестив ноги. Он был долговязым, сгорбленным, в грязной и рваной одежде, в слишком больших и разваливающихся ботинках и держал металлическую чашку. Его уставившиеся в никуда глаза были молочного цвета с маленькими черными пятнышками, а зубы – кривыми и гнилыми. Во всяком случае, таким я его запомнил, и с того момента вплоть до нынешнего дня именно в таком обличье он стал постоянным гостем в моих снах.
10
Шойхет – резни́к в иудейской общине.