Заговор русской принцессы

– И ты что?

– И что мне объяснить? Говорю им, стрельцов пошлю, татей непременно отыщут. А сам думаю, пусть бы порадовался, что живота не лишили, а он о пропавшем серебре кручинится. Но разве только это! – почти в отчаянии воскликнул Василий Васильевич. – Всеми делами зараз заниматься приходиться: за государством смотри, жалобщиков и всяких ябедников принимай. Все ко мне идут! Ладно, чего уж об этом... Ты вот, говоришь, царем будь... Думаешь, легко это?

– Василий, я же не говорю, что легко, а только возможно, – взмолилась Софья. – Все в нашей власти. Нужен ты мне!

– А не думаешь о том, что братец твой младший подрастает? Не боишься, что может прийти время, когда он сам к тебе заявится и скажет, а не пора ли тебе, Софья, в монастырь? Дескать, вырос я уже, царем стал!

Дверь в Думу слегка приоткрылась, и в щель протиснулась остроносая физиономия ведуньи. Не далее как три дня назад она пообещала приготовить приворот на любовь, замешанный на курином помете. Государыне оставалось только вспрыснуть отвар в чай Голицыну, а там дождаться, пока он спечется и сам предложит Софье пойти под венец.

Старушечьи глаза подслеповато прищурились, пытаясь проникнуть в полумрак. Князь Голицын, распрямив спину, сидел сычом. Да и царевна пригорюнилась. Непохоже, чтобы между полюбовниками все как надо заладилось. Видать, куриный помет не столь ядреным оказался. Нужно будет на птичьем дворе подходящий подыскать.

Вздохнула старуха горестно и прикрыла за собой дверь, едва не прищемив хвост белому нахальному коту, пытавшемуся протиснуться в проем. Огромный, с пушистой шерстью, он важно прошел до середины комнаты, осмотрелся величаво и, развалившись, принялся лизать под хвостом.

– Молод он еще, – отмахнулась царевна.

– Это сейчас он молод, а что будет через годик, когда баловство закончится? – засомневался князь.

– Да у него в голове только баталии одни! Вот всех гусей на озере перепугал со своей флотилией. Теперь там даже карасей не наловишь.

– Что-то в твоем братце есть, – задумчиво протянул Василий Голицын. – Если голову где-нибудь в потешных бранях не сломит, то большим государем может стать. Как-то я мимо Преображенского села проезжал, так его потешные полки в это время крепость брали. И что ты думаешь... Твой братец впереди всех бежал, а еще саблей размахивал. От прочих солдат его и не отличишь. Так ему в горячке сражения даже по уху двинули. А он только кафтан отряхнул и далее помчался. А потом на крепость стал карабкаться. Шустрый он у тебя, раньше других залез.

– И голову не свернул? – с надеждой спросила царевна.

– Не свернул... Потом на самой стене побоище учинил. Трое детин его обступили, так он их как котят от себя расшвырял. Так что и силушкой Петр не обижен. А ведь Петр и вправду тебя с трона спихнет и с детьми твоими не посчитается.

Кот подправил помятую красоту и, выгнув спину, направился прямиком к Василию Васильевичу. Потерся белым бочком о шерстяные гольфы князя и, промурлыкав, запросился на колени. Князь осторожно отодвинул кота ногой, и тот, обиженно подняв хвост, прыгнул на руки государыни.

Вот где настоящее раздолье!

Потоптавшись на широких бедрах царевны, он вытянулся и сладко заурчал под широкой и мягкой ладонью. Короткие пальцы государыни зарылись в густую шерсть.

Царевна посуровела:

– Что же ты предлагаешь?

– Мое дело предупредить, а твое решать.

– Сама об этом думала не раз. Как-то нам избавиться от него нужно, – просто сказала Софья Алексеевна. – Если мы этого не сделаем, так он ни тебе, ни мне покоя не даст.

– Что же ты предлагаешь? Порешить его, что ли? – не сразу подобрал князь подходящее словцо.

Пальцы государыни сцепились, вырвав на загривке у кота волоски. Животное недовольно пискнуло и укоризненно взглянуло на Софью Алексеевну.

– А хоть бы и убить!

– Было у нас уже на Руси убийство, – горестно заметил князь. – До сих пор народ успокоить не можем.

– Сейчас все будет иначе, – заверила Софья. – Петр любит тушить огонь. Его легко убить во время одного из пожаров. Например, придавит горящая балка. Все будет напоминать несчастный случай.

– Если с Петром что-то случится в Москве, так тебя же первую и обвинят, Софья.

– Что же тогда нам остается? Ждать, пока он нам шею свернет? А ведь правильно ты говоришь! Так оно и будет! Мне тут сказывали, что Петр грозил мне. Говорил, что никогда стрелецкий бунт не забудет. Придет время, и он обязательно со мной поквитается.

Голицын поднял глаза на Софью. Лицо у государыни было не грубое. Ее можно даже назвать симпатичной, если бы не злые упрямые губы, что отобрали остатки очарования. От прежней девицы, которую он когда-то впервые познал в царском охотничьем доме, остались только глаза, продолжавшие смотреть на него, как и прежде, доверчиво и лукаво.

Василий Васильевич без конца сравнивал двух дорогих его сердцу женщин и неизменно отмечал, что внешностью Софья проигрывает его супруге Евдокии Ивановне Стрешневой, от которой он имел шестерых детей: четырех мальчиков и двух девочек. Тучная, лишенная напрочь какой бы то ни было осанки, царевна будто бы не шла, а перекатывалась, переставляя короткие ноги.

Для князя оставалось загадкой, почему эта женщина так долго удерживала его подле себя. Василию Васильевичу было с чем сравнивать, – за свою жизнь ему приходилось мять куда более обворожительные тела. Даже голос у царевны был низковатый, с заметной хрипотцой. А уж эта ее привычка жевать табак! Она просто выводила князя из себя.

И все-таки в Софье Алексеевне было немало такого, что отличало ее от прочих женщин: в первую очередь, прагматичный и гибкий ум. Это с лихвой компенсировало многие физические недостатки.

Князь Голицын любил царевну. Быть может, не с такой страстью, как супругу, не отдавая ей при этом всего себя, но вместе с тем Софья занимала в его душе огромную часть, и, лишись он всего этого, так наверняка почувствовал бы себя изрядно обделенным.

Сбросив кота с колен, Софья Алексеевна потянулась к табакерке. Кот перестал ее интересовать. Взяв толстыми пальцами щепотку табака, она положила ее за щеку.

– Чем же он еще занимается, кроме баталий?

– В Немецкой слободе пропадает, там у него приятели выискались.

– Я слышала, что у Петра появилась новая привязанность.

– Это правда, – согласился Голицын; в свите Петра Алексеевича у князя были свои люди, которые докладывали ему о каждом шаге царя. – Монахом он не живет. Сейчас у него немка Анна Монс. Лет пять назад она приехала в Москву из Вены.

– Чем же она занимается?

– Ее отец продает вина, да вот еще кренделя разные. А Анна Монс при нем.

– А вино вкусное? – неожиданно спросила царевна.

– Сладкое, – кивнул Василий Васильевич. Улыбнувшись, добавил: – Вот в этом вся причина. Производство вина у них семейное дело. Много лет этим занимаются – его отец, он сам и его братья.

– Как же они в Россию-то попали?

– Однажды его брат добавил в вино сахара, чего у них нельзя делать под страхом смертной казни. Вот ему и отрубили голову.

– Ужас-то какой! – вымолвила государыня.

– Стали преследовать всю семью, он вынужден был уехать в Россию.

– А девица-то хоть хороша? – неожиданно спросила царевна, просверлив полюбовника черными глазами.

Князь Василий Голицын видел австриячку дважды. Высокая, смуглая, худощавая и столь непохожая на всех русских женщин она невольно притягивала к себе заинтересованные мужские взгляды. Даже смотрела она иначе, чем русские бабы – открыто, с некоторым вызовом. Московитка при разговоре очи в землю потупит, а у этой лукавство так и брызжет, как будто бы на грех подбивает. И князь не однажды ловил себя на грешных мыслях: «Сграбастать бы такую любаву да в лесок!».

Так что Петру Алексеевичу можно было даже позавидовать.

Князь деланно нахмурился, стараясь не выдать распиравшего веселья нечаянной улыбкой, и проговорил, посмотрев на удаляющегося кота:

– Тощая больно. Не по мне!