Страница 2 из 6
Отказ сознания понимать, сбой привычных средств восприятия – один из главных внутренних сюжетов поэзии Гора. В ней внимание сфокусировано не на том или ином эпизоде действительности, иногда очень конкретном (как, например, авианалёт в стихотворении «Любино Поле»), а на реакции сознания, не справляющегося с этой действительностью. Субъекту речи не удаётся сконцентрироваться на сюжете, картина распадается на ассоциации, составляющие хаос:
Альтернатива этому хаосу – буквальный выход за пределы горизонта событий —
Пока же сознание ещё работает, герой перебирает несколько «навязчивых» сюжетов, среди которых, например, – «воспоминание» о собственной смерти: от голода, холода, ран; казнь, принесение в жертву, погребение заживо… Получив возможность в стихах забыть на время о существовании цензуры и «социального заказа»[9], Гор перемежает ставшие общеизвестными подробности быта блокадного Ленинграда картинами людоедства и патологического насилия, откровенными сценами, лишёнными всякого эротизма.
Жестокость Гора беспрецедентна в контексте его полувековой литературной деятельности: так, излюбленный приём «монтажного» изображения человеческого тела по частям в стихах реализуется в буквальном методичном расчленении трупов. Казни и убийства напоминают ритуальные жертвоприношения (вновь и вновь возникают мотивы ножа и виселицы). Если у обэриутов подобные сцены даже в таких радикальных вариантах, как написанная незадолго до смерти Хармса «Реабилитация», существовали в контексте традиции чёрного юмора, то Гор – хотя бы в силу обстоятельств – к комическому эффекту не стремился. Предельная степень жестокости – посмертное соседство героя с трупом его беременной жены:
Откровенным контрастом для такого содержания становятся формальные признаки детской и наивной поэзии с её грамматическими и лексическими неправильностями (приём, во всех возможных формах использовавшийся Введенским), просторечными формами слов, редкими и нарочито примитивными рифмами.
У обэриутов Гор перенимает и принцип «иероглифического» письма, когда значение образа определяется не ближайшим контекстом, но совокупностью параллельных мест. Благодаря таким «иероглифам» бессмыслица в стихах Гора на поверку оказывается просто альтернативным способом составления поэтического высказывания. Встречаясь и сталкиваясь в различных контекстах, самые частотные мотивы, многие из которых имеют устоявшиеся мифопоэтические коннотации – река, сердце, дерево, окно и т. д., формируют локальные символические комплексы.
Такие символы не всегда однозначны, но их семантика определяется не произвольно, а в соответствии с внутренней логикой поэтического универсума. Некоторые стихотворения чуть ли не полностью «сконструированы» из таких смысловых блоков:
– попытка разобрать этот текст, опираясь на синтаксические и грамматические связи, едва ли принесёт удовлетворительные результаты, но смысловая конструкция на деле очень проста: сон и крик в стихах Гора обычно осуществляют перемещение во времени и пространстве, а детство, мама, сердце, девица (девушка) – составляющие мифического прошлого, личного и общечеловеческого, стремление к которому и составляет «сообщение». Синтаксическая незавершённость стихотворения несущественна – весь «сюжет» заключается в этом прорыве в пространство потерянного мифа.
Не будет большим преувеличением сказать, что попытка вернуться в детство – основной сюжет всей поэзии (и прозы) Гора. Родившийся в 1907 году в Верхнеудинске (точнее, в читинской тюрьме – родители были «политическими»), проживший первые годы своей жизни в Прибайкалье, Гор стремился прикоснуться к этой теме чуть ли не в каждом своём произведении. В новом виде воспоминания детства возникают в стихах, но на этот раз прошлое не становится надёжным убежищем: на глазах у героя идиллическая картина начинает разрушаться, соприкасаясь в сознании с войной и блокадой. Мечта о полумифическом, но спасительном детстве превращается в болезненный кошмар:
Как для реконструкции нужного состояния сознания Гор использует язык обэриутов, так для воссоздания мифологизированного мышления он прибегает к хорошо знакомым ему наивным опытам первых писателей народов Сибири (в частности, эвенка Николая Тарабукина). Вместе с тем задействует он и образность поэзии Велимира Хлебникова[10]. Фигура Председателя Земного шара вообще имела для Геннадия Гора особое, эмблематическое значение. Хлебников был для него одним из «победителей времени и пространства»[11] – художников и учёных, в своём творчестве как будто преодолевавших априорные категории восприятия, получивших символическую власть над действительностью. Он писал, что один Хлебников «умел понимать наречье рек, деревьев и скал и переводить с него на наш, человеческий язык». Летом 1942 года это умение потребовалось самому Гору.
Другой «волшебный помощник», участвующий в этом поэтическом бегстве-возвращении в прошлое (своё и человечества), уже упоминался нами выше – это ненецкий художник Константин Панков, с которым Гор познакомился в начале 1930-х годов в Ленинграде[12]. Уникальной «наивной» живописи Панкова писатель посвятил несколько рассказов и статей, небольшую книгу. Именем художника озаглавлено и одно из стихотворений 1942 года. В нём сконцентрировано стремление Гора воспроизвести специфику изобразительного стиля и почти мифологического мировидения художника, психологически не отделявшего изображение от его автора и изображаемого. Стремясь к достижению этого эффекта, ставшего ещё одним способом возвращения прошлого, Гор прибегнул к выстраиванию рядов грамматических и фонетических соответствий, напоминающих хлебниковское «склонение слов»:
Значение живописи в жизни и творчестве Гора вообще сложно переоценить – он много писал о художниках, а его домашняя коллекция неизменно поражала гостей квартиры. Буквально населены художниками прошлого и настоящего оказались и стихи – не все имена названы прямо, но уже в самой образности угадывается влияние авангардистов начала века. Каждый – от Тициана до Сезанна, от Веласкеса до Панкова – привносит в текст Гора детали своего художественного мира.
Хотя многому в стихах Гора можно найти объяснение в биографии писателя и предшествующей традиции, в то же время их образный строй – сжатый и невероятно концентрированный пересказ не только уже написанного им к началу войны, но и многого из написанного после. Характерным свойством творческой мысли Гора была своеобразная экономность, практичное стремление раз за разом варьировать одни и те же образы и идеи. Как следствие, ключи к объяснению отдельных «тёмных» мест в стихах 1942–1944 годов рассыпаны по всей прозе и публицистике Гора. Многое из того, что кажется в стихах абсурдом (в частности, многочисленные превращения), на самом деле является предельно краткими реализациями излюбленных Гором метафор, в первоначальном, прозаическом своём виде часто лишённых всякой парадоксальности.
9
Свобода эта особое значение имела именно для Гора, после ряда критических статей ещё в 30-е гг. в значительной степени подчинившего своё творчество влиянию автоцензуры.
10
На связь поэзии Гора с традицией Хлебникова первым указал её немецкий переводчик и комментатор Петер Урбан.
11
Риторическая формула, регулярно появлявшаяся в статьях Гора, посвящённых самым различным вопросам.
12
Экспериментальные художественные мастерские при Институте народов Севера под руководством Л.А. Месса и А.А. Успенского и творчество их выпускников, среди которых одним из самых известных стал Константин Панков, – уникальное, но ныне малоизвестное культурное явление 30-х гг. См. об этом: Северный изобразительный стиль. К. Панков. 1920-30-е гг. / Авт. – сост. Н.Н. Фёдорова. М., 2002; Фёдорова Н.Н. Константин Панков и живопись 1930-х гг. // Наше наследие, 2002, № 61; Гор Г.С. Ненецкий художник Константин Панков. Л., 1968.