Черный Август

Пизанелли кивнул:

– Хорошо. В «Каза Патрициа» ее пичкали нейролептиками. Следы хлорпромазина. Допустим, в городе она их не принимала. Но вы ведь сами слышали, комиссар, что говорит Мазерати о привыкании к наркотикам. Карнечине с его врачами умышленно или ненароком превратили Марию-Кристину в наркоманку. И когда она перестает пить свои антидепрессанты, у нее начинается нервный срыв. Можете теперь представить себе чувства Боатти. Его мать трахается напропалую, как будто у нее течка. Вам бы на его месте не было стыдно? И боязно, что ее бешенство может по наследству достаться и вам?

Тротти поднял вверх палец.

– Если Боатти ударил Марию-Кристину тупым предметом, то где этот предмет? И вообще, как Мария-Кристина оказалась в квартире?

– Старуха действительно видела двух человек, но ведь это было глубокой ночью. Пьяной женщиной вполне могла быть Мария-Кристина. А тащил ее Боатти. – Пизанелли нахмурил брови. – И…

– Да?

– Не исключено, что он тащил ее уже мертвую.

Тротти молчал. Усталые темные глаза устремились на сидящего в кресле Пизанелли с курткой на коленях.

– Почему вы не взяли у Лауры Роберти телефон ее Джан-Марии?

– Что? – Мыслями Тротти был где-то далеко.

– Совсем забыли про свои леденцы, комиссар.

Тротти остановил взгляд на молодом сослуживце и рассмеялся.

– Пизанелли, по-твоему, я тоже, наверно, наркоман. Сахарный.

– Почему вы не взяли телефон ее приятеля?

– Лауриного приятеля? Да что толку-то?

– Почему?

– Пока я до него доберусь, она сто раз успеет с ним связаться и проинструктировать, что нужно говорить.

Пизанелли снисходительно улыбнулся. Он, как и Мазерати, тоже начал стареть, однако в отличие от Мазерати Пизанелли был еще не женат.

– Маленькую Роберти трахал, конечно же, Боатти.

– Но это еще не делает Боатти убийцей, – сказал Тротти и прибавил: – А мне кажется, ты ревнуешь, Пизанелли.

Пизанелли насмешливо фыркнул.

– Тебе малышка Роберти нравится больше, чем ты стараешься показать.

– Она хорошенькая, если вас интересует мое мнение. Хорошенькая, упакованная и избалованная. – Опровергающий жест. – Прошлую ночь Боатти провел в квартире Роберти. Жена отдыхает, и утром можно полежать с Лаурой Роберти. Когда мы приехали, он тоже у нее сидел – она дверь минуты две с лишним не открывала. Мы сидим и болтаем с девицей в ее комнате, вы отпускаете комплименты ее кофе «Лавацца», а этот кобель преспокойно смывается. Уползает из ее квартиры к себе наверх. Но забывает захватить свою записывающую машинку.

Тротти кивнул в знак согласия:

– Что объясняет и их пристрастие к «гриньолино».

– К какому еще «гриньолино»?

– Вино не слишком распространенное. «Гриньолино» производят в окрестностях Асти, в Пьемонте, и в супермаркете так запросто его не купить. Между тем и Лаура Роберти, и синьора Боатти угощали меня «гриньолино». А это, возможно, означает, что его родина – виноградники синьора Роберти.

– Вы согласны с тем, что он ее трахает.

– Да не все ли равно? – Тротти пожал плечами. – Жена Боатти кое-что подозревает. Многого она мне не рассказывала, но сообщила, что очень любит своего мужа. Боится его потерять. Подозревает, что у него на стороне роман, и довольно прозрачно намекает, что героиня этого романа – Розанна. Почему бы и нет? Розанна, конечно, в летах, но никогда не была лишена приятности.

– Вам лучше знать.

– Синьора Боатти кое-что подозревает, но с какой стати ей подозревать милую свеженькую Лауру Роберти? Тем более, что у Лауры есть парень.

– А зачем ей давать «гриньолино» Боатти?

– По-соседски.

– Чего эта дура нашла в Боатти – жирном престарелом журналисте-неудачнике?

– Вопрос хороший. – Тротти снял ногу с ящика и толкнул ею стоявший рядом стул, который с грохотом упал на пол. – А что нашла хорошенькая Анна Эрманьи в лейтенанте Пизанелли? – Тротти искренне рассмеялся.

Пизанелли обиделся.

– Прошу прощения.

– Нелишне тебе, Пиза, усвоить главный закон во всей этой науке: о вкусах не спорят. Прозорлива жадность, а любовь слепа.

– А как объяснить всю эту муру от свидетелей Иеговы?

Тротти снова поставил ногу на боковую стенку ящика.

– По-моему, тут и объяснять нечего. Почему, собственно, «Сторожевую башню» обязательно должен был принести убийца? Иеговисты проповедуют свое вероучение по всему городу, по всей стране. У старухи вдовы есть их журналы. Почему должна была от них отказываться Розанна?

– А наркотики?

– Какие наркотики?

– Может, убийца искал деньги – ваша же собственная версия.

– В то время я думал, что убили Розанну. Но убили не Розанну, а ее сестру. Деньги здесь не могли быть мотивом. – Тротти вдруг хлопнул себя ладонью по лбу.

– Леденец случайно проглотили, комиссар?

– Я же вчера назначил Бельтони свидание – на сегодня в полдень. – Тротти снова хлопнул себя по лбу. – Мне обязательно нужно его увидеть.

– Зачем?

Тротти пододвинул к себе телефон.

– Начальник квестуры за мной шпионит. И информация обо мне идет к нему либо через Боатти, либо через Бельтони.

– А при чем здесь Боатти?

Тротти принялся листать свою записную книжку.

– Эти разговоры Боатти о книге… Я никогда им не верил. Просто повод вмешаться в расследование. Но зачем? Чего Боатти хотел? Он явно что-то вынюхивает. И отнюдь не с журналистскими целями. – Тротти поднял было телефонную трубку, но в дверь постучали.

В тесный кабинет вошел комиссар Майокки. Выглядел он взволнованным и несчастным. Длинные волосы были взъерошены. Он аккуратно затворил за собою дверь, подошел к столу и выложил из карманов на его пластмассовую под тиковое дерево поверхность несколько пакетиков с леденцами «Чармз» и две жестянки с леденцами «Смит и Кендон».

– Травись, Тротти.

– У меня что – день рождения сегодня?

Майокки подошел к отопительной батарее и прислонился к ней.

– Я решил было сам их попробовать. Тебе, Пьеро Тротти, они вроде бы помогают. Хотя бы иногда. Беда в том, что они застревают в зубах, а вкус от них держится во рту часами.

– Надо привыкнуть, – заметил Пизанелли.

Комиссар Майокки пробежал рукой по своим темным волосам и сунул в рот трубку.

– Моя супруга утверждает, что изо рта у меня несет смолой, что зубы у меня черные и что, если бы она знала, что я собираюсь курить трубку до конца дней своих, замуж за меня она сроду бы не вышла.

Тротти и Пизанелли посмеялись.

– Ничего смешного здесь нет.

– Ты ее осуждаешь, Майокки?

– Я пришел поговорить с тобой о Луке.

Пизанелли осклабился:

– Если хочешь, можешь говорить о своем браке. Комиссар Тротти тут специалист. И еще по женщинам. Чрезвычайно объективен, потому что сам обрел полнейшую умиротворенность.

– Фаллократы – и я, и все остальные в этой убогой квестуре.

Заметив, что улыбка с лица Пизанелли исчезает, Тротти спросил:

– Ну и что там Лука, Майокки?

– Укатил на Адриатику.

– Тебе самому нужно было туда поехать. Хотя бы на праздники. Завел бы роман с какой-нибудь белокурой датчанкой или с немецкой хаусфрау – глядишь, и отвлекся бы. Подышал бы йодом. И брось ты эту трубку. Переходи на леденцы.

– Что вы все к моей трубке привязались? – Майокки раздраженно пожал плечами. – Я люблю свою трубку.

– Тебе выбирать между женой и трубкой, – сказал Пизанелли.

– И если ты любишь свою жену, что ты целыми днями торчишь в этой несчастной квестуре?

– Куда мне еще ехать, комиссар? – Майокки повернулся к окну и уставился на галечную стену напротив. – Здесь, по крайней мере, я приношу пользу. Здесь я хоть что-то делаю.

– Поезжай на Адриатику.

– Я уже соскучился по детям.

– Узнал что-нибудь о докторе?

Пизанелли потер рукавом замшевой куртки свой кожаный ботинок:

– О каком докторе?

– Ты никогда не слушаешь, Пизанелли. Когда этот Лука встретился со Снупи…

– С Марией-Кристиной, – сказал Пизанелли, подняв кверху палец.