Черный Август

– Честный, Пьеро, и почти по-немецки исполнительный. Но вы слишком часто наступаете людям на ноги.

– Возможно.

– Факт. Вам известно, что несколько человек – из важных фигур в городе – по разным причинам уже просили перевести вас в другое место?

– Слышал.

– Но вы хорошо работаете, и поэтому в этом вопросе я всегда руководствовался только собственными соображениями. Вы нужны мне, Пьеро. Потому что вы хорошо работаете и заслуживаете доверия. Вы северянин, выросли в этом городе и понимаете здешних людей. И уж если быть откровенным до конца, вы нужны мне, потому что вы – друг.

Тротти молчал.

– Но, честно говоря…

– Да?

– Я совсем не уверен, что вы окончательно свыклись с мыслью о смерти Чуффи.

– Мне бы не хотелось обсуждать этот вопрос.

– К смерти бригадира Чуффи вы не имеете ни малейшего отношения. Хотя до сих пор не избавились от желания свести старые счеты, Пьеро.

Тротти начал было вставать. Начальник квестуры жестом его остановил.

– У нас с вами есть одно общее.

Тротти вновь погрузился в кожаное кресло.

– Одно общее. Мы оба здесь посторонние. Вы посторонний из-за своей вечной честности. Я посторонний, потому что попал сюда из другого мира. Я из Фриули. Вы меня спросили, считаю ли я себя итальянцем. С годами, разумеется, я освоил правила игры по-итальянски, научился хитрить и понял, когда нужно идти на компромиссы. Я изучил своих коллег. Я понял, как выгодно вступить в сильную политическую партию, и вот теперь в кармане у меня партийный билет. Но вот здесь, – он похлопал себя по груди, прикрытой французской курткой, – здесь я все тот же мальчишка из Фриули. Не итальянец, не ловкач. Младенец. И, – он снова ударил себя в грудь, – до сих пор слишком простодушен в отношении своих соотечественников с южных альпийских склонов.

– Мне бы очень хотелось расследовать убийство на Сан-Теодоро.

Начальник квестуры хотел было что-то ответить, но в дверь постучали и в кабинет вошла женщина с серебряным подносом, на котором стояли две чашки с дымящимся кофе. Приятный запах ее духов смешивался с ароматом кофе.

– Синьорина Беллони была моей приятельницей.

Начальник квестуры поднял брови.

– Господин начальник квестуры, она была моей приятельницей. Потому я и хочу участвовать в расследовании.

Младший из собеседников подождал, пока выйдет женщина.

– Исключено, Пьеро. Жаль, но об этом и речи быть не может.

– Можно спросить почему?

– Вы не сработаетесь с Мерендой. Вы не тот человек, с кем можно сотрудничать. Отдел по расследованию убийств работает как одна команда. А вам нравится все делать по-своему. И что бы вы там ни говорили, всем известно, что Меренду вы презираете. Своими методами. Пьеро, вы добьетесь успеха вдвое быстрее Меренды, я прекрасно это понимаю. Но люди вас боятся. Вы гладите их против шерсти. И всем нам портите репутацию. Будь то обычное дело, я бы и слова не сказал. Но убийство – нечто совсем иное: оно привлекает внимание. Вы не умеете работать с людьми – если только это не ваши люди. Вы честны, но от того не легче. Вы пользуетесь средневековыми методами. И, безусловно, вы не умеете ладить со средствами массовой информации.

– Не так уж часто я прошу об одолжениях.

– А это, боюсь, уж совсем некстати. – Одной рукой начальник квестуры держал фарфоровое блюдце, а другой подносил чашку к губам. – Мы живем в современной Италии, Пьеро. Пятая по богатству нация в мире. Богаче англичан. «Пубблика сикурецца»[7] перестала существовать – мы перестали быть военными, потому что этого потребовала от нас наша современная демократия. У нас есть свой профсоюз, и теперь мы можем объявлять забастовки, не то что карабинеры. Современная Италия, Пьеро. И уголовная полиция тоже должна выглядеть современной. Ваши методы – как бы действенны они ни были – принадлежат прошлому. Прошлому, когда не было ни прессы, ни телевидения. Тогда вы работали в одиночку и творили чудеса. Тогда вам можно было так работать.

Вместо того чтобы сделать очередной глоток, начальник квестуры поставил чашку на стол.

– Я уверен, что вы меня понимаете.

– Поменьше шумихи?

– Именно так, Пьеро. Вы читаете мои мысли. У вас куча достоинств, но, дай я вам волю в этом деле Беллони – пусть даже в середине лета, когда в городе никого нет, – действовать без шума вы не сможете. Не такой вы человек.

Удовольствий в жизни Тротти было немного.

Он говорил себе, что уже состарился и что с возрастом достиг известного спокойствия духа. У него было мало друзей и еще меньше пороков. Умиротворенность. Признавая, что ему нравится компания женщин, он тем не менее утверждал, что научился жить без них. О своей жене он больше не думал, да она его больше и не интересовала. Женщина, которую он некогда любил, уехала жить в Америку, и дело с концом. Она больше не существовала, как не существовало и прошлое.

Как не было больше и бригадира Чуффи.

Тротти нравилось жить в одиночестве. И он наслаждался тем, что безраздельно пользуется своей широкой постелью.

Тротти казалось, что и по дочери он не скучает, но теперь это не мешало ему то и дело смотреть на календарь и считать дни, оставшиеся до рождения его первого внука. Каким-то образом он чувствовал, что родится мальчик. Интересно, назовут ли его Пьоппи и Нандо именем деда – Пьеро?

Никаких пороков?

Ну, разумеется, леденцы, и в первую очередь – самые его любимые: ревеневые, ячменные и анисовые.

И еще Тротти любил кофе. К кофе можно пристраститься, как к наркотику. Кремовый кофе с коричневой пенкой из кофеварки «экспресс». Кофе, поджаренный местной фирмой «Мока Сирс», в толстостенной фарфоровой чашке с двумя чайными ложечками сахарного песку.

Когда Тротти поднимался из кресла и выходил из кабинета, начальник квестуры разговаривал по телефону. Он, махнув рукой, проговорил: «Выбросьте Сан-Теодоро из головы» и вновь обратился к радиотелефону.

Тротти гадал, кто мог сварить ту кофейную жижу, которой угостил его начальник – и угостил в превосходном французском костяном фарфоре. Глотку ему словно натерло песком.

Когда он откашливался, блондинка за письменным столом, которая сидела здесь уже с год, а Тротти до сих пор не знал даже ее имени, подняла на него глаза. Широкая улыбка ее осталась без ответа.

Он не пошел к себе в кабинет, а прошмыгнул мимо пластмассовых папоротников, вызвал лифт (во время ремонта никто не обратил внимания на выгравированный на алюминии серп и молот) и спустился вниз под звуки свирели, лившиеся из громкоговорителей.

Чтобы избавиться от горечи, он положил в рот еще один леденец. У лифта его остановил Токкафонди, только что вышедший из тихого полумрака зала для оперативных совещаний.

– Комиссар Тротти!

– Как насчет чашки кофе, Токка?

Токкафонди был совсем мальчишкой. В квестуре он был одним из тех немногих, кто по-настоящему нравился Тротти.

Уголовную полицию наводняли южане, но даже те полицейские, которые родились где-нибудь севернее Флоренции, зачастую перенимали у южан их манеры и манерность. Токкафонди приехал с другого берега По – оттуда, где начинались Апеннины, а вино было крепким и вкусным. Токкафонди говорил на том же диалекте, что и Тротти, расцвечивая свой итальянский словами, от которых пахло свежим сеном, полентой[8] и дымом костров. Он напоминал Тротти тех молодых людей, которых он знал сорок лет назад, – парней в красных шарфах, всегда готовых весело улыбнуться. Парней со старыми винтовками и неодолимым оптимизмом. Сорок лет назад, когда все было так просто, задолго до этой нынешней тоски. Тогда люди думали о том, как бы выжить, где бы поесть и кого еще убили фашисты. А не о том, какой из сорока каналов смотреть по телевизору. Или какой флюоресцирующий рюкзак лучше всего подойдет для езды на велосипеде по горным дорогам.

Токкафонди был прирожденным оптимистом. Улыбка не сходила с его лица. И в своем довольно юном возрасте он еще не утратил иллюзий насчет важности полицейской службы. Работа доставляла ему удовольствие и позволяла чувствовать собственную полезность. У него была нескладная скошенная голова, большие глаза и большие руки крестьянина. Его крепко сбитое тело с трудом втискивалось в летнюю форму. Подкладка его кобуры для пистолета была грязно-белого цвета. Берет едва держался на макушке большой головы.

7

Прежнее название уголовной полиции.

8

Каша из кукурузы.