Страница 4 из 26
Я сглатываю. Костёр в бочке дотлевает, и к звёздам вытягивается султан чёрного дыма. Вершину холма поедает зелёно-фиолетовый полумрак, а в мыслях закольцованным видеороликом крутится, как рыжие волосы взлетают к небу и растворяются в темноте. Я же не трусливее девчонки? Нет?
– Ну почему она всегда так? – раздаётся всё ближе голос Валентоса.
Щёки обжигает от стыда. Я зажмуриваюсь, а потом без разбега, как камушек в пропасть, падаю на ледянку и слетаю с холма. Сквозь посвист ветра меня догоняет изумлённый вскрик Валентина. Сердце ухает вниз, желудок подпрыгивает. Земля выскальзывает из-под ног, попу подбрасывает и больно бьёт о седушку.
– Артур?! – с искренней обидой кричит Валентос. – Я же к вам… с вами!..
На душе становится тяжело.
Я открываю глаза. Воздух свистит, ледянка свистит, и я верещу вместе с ними. От радости, от страха, от стыда перед Валентосом. От этой морозной черноты, в которую я лечу винтовочной пулей, разгоняясь всё больше, всё страшнее, так что ледянка бешеным зверем бьётся подо мной.
Я съехал с Холма смерти.
Я это сделал.
Сон второй. Печаль не будет длиться вечно
2018 год, мне семнадцать. Впрочем, считать вы и сами умеете.
Я сижу за сине‑зеленой партой в новеньком, как запакованный "Лего", кабинете химии. За окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она оперлась руками на стол, а спину наклонила вперед. Кажется, что-то на улице привлекло её внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.
Парят, свистят трубы отопления. Шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, ещё подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию реагенты, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим – весна войдёт в свои права.
Но это потом, а пока кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздёргивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста её волос.
Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала маму Дианы. Это цифра 4. Её выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.
В живот вонзаются холодные коготки страха.
Весна.
Господи, всего год до конца гимназии.
Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…
Я взрослый?
Я ведь совсем взрослый.
Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поёживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зелёного, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, а с ним, зловещей иронией, живет в памяти пожар настоящий, что погубил вместе с подсобкой старый химкабинет.
В голове мелькает не столько картинка – ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы – ацетоном, ибо у неё зашкалил сахар.
Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?
– Ты понимаешь, чё происходит? – спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в айфоне застывшую Веронику Игоревну: подрисовывает нимб, крылья и табличку: «Не будить до конца света».
О да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застёгивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост – будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: жёлтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских сказок и диких зверей.
От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.
– Твоя Мадам Кюри зависла, – с запозданием подмечает Валентин и постит облагороженный портрет Вероники Игоревны в «Почтампъ».
– Чё она моя-то?
– Прости?
Я рычу и спрашиваю громче:
– Может, не надо ее в инет?
– Прости?
– Ой, да иди ты в пень!
Я машу на него и смотрю на Веронику Игоревну. Она так и не шевелится, и это до ужаса пугает. Будто горгона Медуза посмотрела по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия.
Нет, не то.
Сейчас…
Нарисуйте в воображении огненноволосую химичку-физичку лет тридцати пяти. Неуместно красивую. Красивую, как долбаные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивую настолько, что у вас перехватывает дыхание.
Она неряшлива, она покусывает изнутри щёку, когда задумывается; её длинные пальцы облеплены грязными пластырями, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четвёрок, а только двойки-тройки-пятёрки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?
Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава – сейчас будет метафора.
МЕТАФОРА
Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.
Опа – и нет червя!
Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.
«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»
И всё же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Её привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.
Пальцем, Карл!
Сегодня мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску:
Шуберт 1797–1828 (31 год) – тиф
Вагнер 1747–1779 (32 года) – туберкулёз
Гауф 1802–1827 (25 лет) – тиф
Ван Гог 1853–1890 (37 лет) – безумие
Чайковский 1840–1893 (53 года) – холера
Рафаэль 1483–1520 (37 лет) – сердечная недостаточность.
Увидели годы жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы появились не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и бог знает что ещё. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил: мол, спасти – не спасём, но хотя бы душу художнику вылечим.
Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, ещё на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днём подняли из гроба.
Голод.
Раздражение.
Сонливость.
В классе смелеют. Парни шепчутся, ржут, пинают друг друга. Девки фоткают Веронику Игоревну на телефоны, выкладывают её в Instagram, в Telegram, в Почтампъ и тут же комментируют. На экранчике моего телефона, который подрёмывает в углу стола, одно за другим вспыхивают оповещения из чата класса.
ПОЧТАМПЪ сейчас
Ленка Павликовская
Вот это лицо XD