Страница 2 из 7
Марина вмешалась в чтение:
– Катя, ты прочитай то, что я отчеркнула. Нам посоветовал это Василий Павлович, чтобы мы выбрали направление работы.
Услышав о том, кто выступил в роли советчика, Катя удивилась и даже насторожилась, но послушно прочитала то, что отчёркнуто красным цветом: «В Российской Федерации наряду с областными и краевыми маршрутами и экскурсионными объектами определяются зональные маршруты и объекты Волго-Вятской территориальной зоны. Участникам экспедиции предлагаются следующие Всесоюзные тематические маршруты: "Памятные ленинские места" – маршрут знакомит с местами, связанными с жизнью и деятельностью В. И. Ленина в СССР…»
– Катя, маршрутов восемь, а мы возьмём один: "Никто не забыт, ничто не забыто" – по местам, связанным с героическим прошлым нашей Родины, историей Гражданской и Великой Отечественной войн.
– Кого разыскивать? – дочитав, откликнулась Катя, и в её карих глазах проглядывали и восторг, и любопытство, и обожание подругой…
– У моей тёти Клаши был муж, который пропал без вести в годы войны… Давай его разыскивать, – Марина торжествующе взглянула на подругу. Катя же недоумевала: «Но он же без вести пропал…»
– Мы установим, где он погиб и как это произошло. Согласна?
– Теперь понятно, – и Катя открыто улыбнулась.
С момента этого разговора прошёл почти год, но Катя помнила всё так, как будто только вчера шепталась с Мариной в тёплом чулане, пропитанном запахами мёда, смолы и полыни.
Глава 2. Первая запись
Тем же праздничным днём, девятого мая, подруги пошли в гости к тёте Клаше: тоненькая, энергичная Катя с длиннющими косами и её верная подруга, кубышка Марина со стильной стрижкой «сэссон».
Тётя Клаша встретила девочек приветливо. Она родная сестра Марининой бабушки. Катя про себя отметила, что миловидной старушке с тёмными живыми глазами на вид больше шестидесяти лет, но движения её энергичные, пружинистые. Тётя Клаша, узнав о цели визита девочек, усадила их пить чай, долго ласкала добрыми словами, хвалила наряды и всё повторяла: «Какие вы красавицы, девочки», а затем грустно добавляла: «Я тоже когда-то была молодая и красивая», – и посмеивалась, обнажая ряды зубов с металлическими коронками.
Подруги задавали вопросы: «Тётя Клаша, а где служил Василий Денисович?», «А когда ушёл на войну?», «Есть ли награды?», «На каком фронте воевал?»
– Дай Бог памяти, – повторяла тётя Клаша и охотно отвечала на вопросы девочек, но не могла точно назвать ни даты, ни места, через которые лежал боевой путь её мужа… – Старая я стала, не помню уже ничего, – извинялась старушка и всё больше сбивалась на истории из своей юности.
– Мне ведь было шестнадцать годов, когда я на хлебозаводе заприметила своего Васечку, – нежно-убаюкивающе говорила она. – Он тоже совсем молодой был, кучерявый, – продолжала она ласково свой рассказ, – заметный был парень: двадцать два года, а уж мастер. Я как увидала его, так и влюбилась, но он, пермяк солёные уши, – продолжала старуха, сменив ласковую певучесть на злую насмешливость: – Гулял вечерами с Любкой из соседнего цеха. Ох, так и придушила бы гадюку…
И морщинистое лицо старухи вспыхнуло яростным румянцем, а тёмные глаза заблестели, словно два уголька. Даже спустя десятилетия, оставив позади самую страшную из войн, испытав горе, женское сердце, однажды воспламенённое любовью к мужчине, всё ещё пылало, и не важно, что мужчина числится среди армии без вести пропавших, а значит, скорее всего, и среди армии погибших.
– Но Вася тоже, как оказалось, заприметил меня и всё больше крутился рядом со мной, а скоро уже мы с Васей гуляли вечерами вдвоём. Как же хорошо было Христа ради жить! – и слезинки заблистали в её улыбающихся, светящихся теплом тёмных глазах.
Девочки больше не перебивали тётю Клашу вопросами и, лакомясь чаем с малиновым вареньем, с интересом слушали о том, как она рассказывает о прошлом.
Им была эта тема интересна потому, как и сами они уже познакомились с любовными переживаниями.
Тётя Клаша рассказывала о том, как она впервые увидела своего будущего мужа, молодого мастера-красавца, Василия Денисовича, а в воображении Маринки смутным образом брезжил силуэт Ромки, старшего брата Кати.
Более живая Катя, полностью поглощённая рассказом, не думала о постороннем и целиком внимала рассказчице. И тётя Клаша продолжала странно-торжествующим тоном:
– А уже осенью, на Покров Пресвятой, матушки нашей, Богородицы, пришли сватия. Увидала я их в окошко и спряталась за печку, притихла, а сама прислушиваюсь: говорят они на разные темы, батюшка и понять не может, что они хотят, но разговаривает по-доброму весело. А потом слышу, что тётка Марья затянула: «Расцвела малинка, да не для нашего ли лукошка?», «У нас кусточек – у вас цветочек. Как бы ваш цветочек да посадить под наш кусточек» …
И так радостно мне стало, что едва не выбежала из-за печки. А батюшка-то и не знал, что мы давно заприметили друг дружку, и прогнал сватиёв, так я и осела за печкой, а он, радостный, гордый собой, заходит в дом: «Прогнал я этих бурлацких детей. Чего удумал, мать, сын бандитский, нашу Клашу захомутать! Нашу Клашу, да за этого ковадлу, да никогда!»
И смеётся он, и хвалится, чуть не припрыгивая, а я выхожу из-за печки, и горестно мне, и страшно, плакать не плачу, а слёзы льются. «Маленький у меня под сердцем», – говорю батюшке, думаю, бить сейчас будет. Нас-то тогда бивали. Это вы сейчас живёте сыто, о старых порядках и не слыхали.… «Беги, скорее, возвращай сватьёв!» – кричит он матушке, а на меня даже не посмотрел и только сказал: «Выдадим тебя, а там живи-де как сама знаешь».
Обиделся он, что без его согласия нашла себе мужа.
Старуха на миг притихла, вспоминая что-то тяжёлое, а затем тусклым голосом добавила:
– Батюшка хороший был, мне кажется, я даже любила его, бил он не сильно, без злобы. А вот однажды мастер на мельнице, – вновь ожила тётя Клаша, – побил меня, так что и ходить потом неделю не могла, не то что работать, а мать ещё и добавила. Я сдуру пожаловалась ей и рассказала, что украла я полпуда муки, а мастер поймал. Думала: пожалеет меня матушка. Какой там… «Вор ворует не для прибыли, а для гибели», – приговаривает и колотит меня своей тяжёлой рукой по шее, а я плачу, и не от боли – так мне обидно было. Никак не могла понять, почему матушка не пожалела меня и за что бьёт.
Мы ведь так тяжело работали. Мололи много белой муки, её столько было на мельнице, что даже под ногами валялась. Но и даже с полу нельзя было взять, даже горсть, её всю сметут в кучи, а потом Петька, племянник директора, приедет на коне, загрузит её в телегу, да и увезёт неизвестно куда. А за той, что в мешки засыпана, уже на машинах приезжали, и тоже неизвестно куда увезут, и никто не спросит: «Куда? Зачем? Почто мы трудимся, если хлеба белого не видим?» А мы своей же муки и не могли взять, даже горсть, и дома ели ржаной хлеб. Вы и представить, наверное, не можете, первый раз я попробовала такое вот чудо, – и старуха, взяв со стола ломоть белого, воздушно-мягкого хлеба, подняла его вверх перед девочками, словно и впрямь являя им чудо, – только когда уже родила, было это в двадцать седьмом году.
Девочки переглянулись, обе подметили, что тётя Клаша не могла точно назвать год, когда её муж пропал, а когда впервые попробовала белый хлеб, помнила.
Девочки внимательно слушали.
– Мы и пожить-то толком не успели. Учиться мне не пришлось, батюшка был против, нянчиться надо было… А как минуло мне одиннадцать лет, так и пошла на мельницу матушке помогать. А мешки там тяжёлые, с пшеницей-то да с мукой, и всё своими руками: и загрузить пшеницу, и муку засыпать в мешки, и сложить их, – старушка помолчала секунду, словно вспоминая что-то, и продолжила тихо, почти шёпотом: – Закончилась Первая мировая, там братик мой старшенький погиб, потом закончилась Гражданская, только-только начали жить, как пришли немцы… – и совсем притихла и, казалось, вся уменьшилась, а её темные глаза потускнели. – Да, девочки, вот отсюда всё это протянулось одной, крепкой, ржавой проволокой, – и она указала беспомощно дрожащей рукой куда-то в область груди.