Страница 4 из 18
– А… Так это… – следователь испытал то чувство, с которым истошно боролся всю свою жизнь, – чувство вины вновь бесцеремонно грубо резануло его, казалось бы, навсегда зажившую от чужих драм душу. – С батиной шеи слезь тогда, сопляк.
Мальцев опустил взгляд к бумагам, выбеленным кромешным светом потолочной лампы. Его впалые щеки болезненно покраснели, обозначив прилив крови к стылой коже.
– Отец тоже умер.
Вова продолжал вкручивать окурок в гору мерзко шуршащих тел сгоревших на работе собратьев, просверлив следователя внимательным взором насквозь.
– А. Так о чем мы? – Мальцев, побагровев, резко подскочил с кресла. – Посиди, за направлением на трасологическую экспертизу схожу, а то кончились, – глупо врал следователь, сирота-детдомовец.
– Мне на эту экспертизу угли принести? – грубо бросил ему вдогонку Вова, развернувшись вполоборота.
Мальцев безмолвно вышел. Он скрылся во влажной, неприятной прохладе санузла, век не знавшего нормального ремонта. Многократные умывания холодной водой должны были смыть чувство вины, а две сигареты, выкуренные на лестничной клетке после, должны были придумать оправдания. Или хотя бы пропихнуть слепок прошлого, застрявшего комом в горле, который не проглотить и не достать. Но сигареты ничего не придумали. И слепок остался поперек глотки. Стройные белые сигареты сами молча курили Мальцева, который терпеть не мог шить дела таким же, как он. Это убивало его намного быстрее алкоголя, табака и безжалостного альпинизма по карьерной лестнице наперегонки с коллегами, с самим собой и со смертью.
Больно упав с непомерно возвеличенной высоты своего эго, следователь долго приходил в себя, вспоминая, как он, сирота, боролся, а его топили. Как он, беспомощный, цеплялся, а его сбрасывали. Как он, без семьи и корней, взлетал, а его сбивали. Такие же, каким теперь стал он. Смятенный, он застыл перед дверью своего важного кабинета, колкими раздумьями изрезав разум, – как сохранить те крохи совести, те осколки морали, которые давно выгорели, оставшись лишь угасшими углями? Он дул на них хорошими, с его близорукой точки зрения, поступками, и они тлели. Или ему так казалось.
Мальцев вдохнул и вошел.
– В общем, так, парень, – выдавил остывший и растерявший последний пыл следователь. – За день до тебя здесь сидел тот тип, что влетел в тебя. И он написал под нашим давлением и за прошлые наркоманские заслуги, что это ты уговорил его организовать автоподставу. А сам он – невинная овца. У него связи и бабки. Которых нет у тебя. Поэтому он съедет с темы, а ты заедешь.
Следователь врал, ни на кого не давя и заслуг не припоминая, да и вообще ни с кем не встречаясь. И эта глупая, скабрезная ложь казалась ему ложью во спасение. За счет нее он пытался выглядеть в глазах Вовы лучше, чем есть. Выглядеть таким, каким бы он мог быть, если бы не было «бы».
– Зачем мне эта информация? За шкафом?
Пустое лицо Вовы, без толики эмоций, безучастно смотрело сквозь решетчатую мозаику паучьего глаза на зиму, играющую за окном со снегом. Далекая труба котельной выдыхала клубящиеся теплые облака, умело вплетающиеся в общую непроглядную дымку незамерзающего неба.
– Затем, что ты встрял без вины виноватый, – с какой-то искренней досадой выдохнул следователь, считая, что сирота всегда поймет сироту, поймет и простит.
– Нет, не так. Я встрял потому, что один гондон под «белым» и ЛСД влетел в меня ночью на пустой дороге на скорости выше ста. Моя машина сгорела дотла, а жив я лишь потому, что окно было открыто, что важно при заклинивших дверях и загоревшемся бензобаке. А еще потому, что мимо шел мой друг и помог вылезти. Потом другой гондон из страховой позвонил гондону в погонах, потому как проще и дешевле закрыть терпилу за откат, чем выплачивать ему машину и на лечение. И вот гондон в погонах сидит и дешево меня разводит.
Глаза Мальцева быстро налились кипящей кровью – взгляд их снимал с Вовы скальп. Ярость рвала рассудок в клочья, но он чувствовал ее каждой клеткой и всецело осознавал, испытывая, как он сам говорил, оргазм ненависти. Глубокий вдох – и рука вожделенно-машинально потянулась за дубинкой, страстно целовавшей в свое время самые разные части человеческих тел. Пожилых и юных. Мужчин и женщин.
– Но суть в том, что я медиум и вижу, как во-о-от в том, как бы пустом, кресле, – продолжил спокойный Вова, кивнув в сторону второго стола, стоящего в дальнем, тенистом углу у окна, – сидит некто Скуратов. Он говорит, что он твой напарник по мутным схемам. И что ты слил его. Что его убили из-за тебя. Он говорит, что будет мстить.
Треснувшие глаза Мальцева слили кровь и полезли, цепляясь за морщины, на лоб, холод обморозил внутренности, а подсевшее сердце ушло в мозолистые пятки – оргазма не случилось, случилась эмоциональная импотенция. Дрогнувшая пальцами рука взялась за чашку с остывшим кофе.
– Ч… Чт… – следователь не смог выдавить из себя цельное слово, только обрубленные, перепуганные согласные.
– О, а ты думал, что он унес все тайны в могилу? Давай расскажу подробнее. Он говорит, что ты сдал его каким-то последователям Центровых. Он говорит, что ты чмаус, что ты поймешь, что это значит. Он говорит, что это он открутил болты на твоих колесах на той горной дороге. Но уже после своей смерти. Он говорит, что ты говно и что ты все равно скоро умрешь. Как бы ты ни цеплялся за жизнь, он все равно отобьет тебе пальцы. Он говорит, что не знает, как поступит с Аней и Андрюшей. Он держит в руке фотографию, где ты, он и баба с дитем. Все вы стоите возле какого-то водопада. На тебе красная гавайская рубашка с пальмами, а на нем синяя. На бабе сарафан и большая соломенная шляпа, у пацана в руках ласты и маска. Кто они? Твоя семья? – Вова перевел леденящий от спокойствия взгляд с пустого кресла в углу на стеклянные, с уже выпавшими фрагментами, глаза Мальцева.
– Д… Д… Да, – еле слышно, полуобморочно выдавил следователь, вжавшись в кресло от ужаса и боясь повернуться к пыльному столу Скуратова, над которым давно не загоралась лампа.
– А впрочем, давай-ка я лучше тебе покажу его. Твоего напарника. Тебе, наверно, ужасно хочется снова его увидеть.
Вова резко подскочил – стул, загарцевав за спиной, откатился к стене. Темный лицом, с четко очерченными скулами и горящими глазами-углями, Вова быстро оказался возле бледного, беспомощного Мальцева.
– Антон Семеныч, вот смотри, – Вова крутанул пафосный стул со следователем к окну. – Это стол Скуратова, погремуха – Малюта. А вот и он сам.
Вова приложил ладони к холодным, мокрым вискам Мальцева: ток прошиб подкорку – Скуратов с простреленной головой сидел за своим столом, натянув злорадную, омерзительно ехидную улыбку. Улыбка росла вширь, оголяя окровавленные зубы. Челюсти распахнулись накопленным смехом – Малюта расхохотался. Смех его демонический, режущий опасной бритвой, ввергающий в оторопь, серпом прошел насквозь каждой жилы, каждой мышцы, каждой клетки Мальцева – рвота бурным потоком вырвалась из его чрева омерзением к содеянному в прошлом.
Вова убрал руки. Скуратов исчез, смех его стих. За узорчатым, умиленным теплом батарей прямоугольником окна рассеянный мелкий снег тихо семенил по подоконнику.
– Может, кофейку подлить? Вы что-то побледнели, товарищ следователь. Да шучу я. Никого нет в том кресле. Никакой я не медиум. Это вам сейчас причудилось. Это все стресс, нервы. Попейте пустырник. И шейте мне дело смело. Я сяду только так. В добрый путь, как говорится.
Вова, хулигански упав на свой стул, скрестил перпендикулярно пальцы рук, изобразив решетку.
– Вы… Св… Св… Своб…
– Я свободен? Ну спасибо. Ор-р-ревуа, чмаус. Бер-р-реги семью. Тер-р-рпила, – определенно плохо выговорив букву «р», сказал на прощание Вова и легкой походкой вышел из затхлого кабинета.
Он выиграл в викторине. Выиграл свободу. В который раз. Электричество протяжно и неприятно хлестнуло замок, и дверь отворилась. Дверь в центр города, в его механическое, суетливо стучащее сердце. Вова вышел на крыльцо паучеглазого здания – морозный секущий воздух влился в легкие, опьяняя свободой. Объемная неказистая буква «П» из слова «управление» отвалилась от таблички над дверью, увенчанной гербом с двуглавым орлом, и упала под ноги. Вова поднял ее, покрутил в руках и швырнул в урну.