Страница 2 из 6
"Ведьма. Вот ведьма. Ещё этого не хватало, и так беда-беда", – плевались старухи, но травки у Луши брали. От "ридикулита", да "от сердца". Помогало. Оно и ладно.
Глава 3
Пелагея терпеть не могла никого и ни о чем просить. Тем более эту – чудную, глуповатую, по её мнению, девку-перестарка, которая и жить-то по деревенским правилам не умеет толком, все поперёк людям делает, никого уважить не хочет. Да разве она бы пошла к ней? Да не в жизнь. Тем более Наденка ей и так все уши просвистела про Лушу – чудная, да недоделанная, мол, может и сумасшедшая, опасно. Пойдёшь, а она тебя вилами заколет, мало ли, что такой привидится. Да ещё и ведьма.
Но, Пелагее выбирать не приходилось. К ней сын приехал, уж месяц, как жил. И мужик вроде не старый, полтинника ещё не нажил, сорок шесть всего, а уж лядащий. Врачи из больницы отпустили его домой помирать. Он и приехал к мамке – то. Худой, жилистый, синий. А глаза грустные-грустные, уж туда глядят. "Ты, мамк, " – говорит, – "Не переживай! Мне уж и жить – то надоело, да и смысл какой. Деток нет, жены нет, дома – да и того своего не нажил. Что мне на этом свете делать? Пойду на тот. Авось, там повеселее".
И смотрит на Пелагею, как мертвец с того света – холодно и пусто так… Отстраненно. У Пелагеи аж захолонуло внутри. Вот и надумала она к Лушке, ведьмаке этой на поклон сходить. А вдруг, поможет чего. Мало ли. Терять то уж и нечего.
Пелагея шла тяжело, опиралась на палку, сто лет, как у нее бедро не работало – все болело, болело. Да и пальто драповое тяжеленное, хоть и старомодное, да качественное, синее, с воротником – апаш, ещё муж дарил. Тянуло её к земле от пальто этого, а любила она его, носила. Плюс платок огромный, пуховый до бровей намотанный, так что из-под заиндивевших пушинок одни глаза-буркалы торчат, без бровей, без ресниц. Да на ногах валенки выше колена, негнущиеся, серые с калошами из чёрной литой резины. Шарк, шарк Пелагея ногами, дошаркала до крайнего дома, встала отдышаться. А потом собралась с силами и постучала железным кольцом по доске калитке громко и сильно, так чтобы у хозяйки даже мысли не было нехорошей – отказать или не выслушать. За крайним окном мелькнула быстрая тень, шевельнулась лёгкая, ромашками вышитая занавеска, по снегу проскрипели быстрые шажки, и калитка открылась. В проёме, прямо на снегу босыми ногами стояла Луша. В летнем светлом платье, с пушистой косой, перекинутой через плечо на грудь, и даже без шали, вроде, как не зима на дворе, а жаркий июль.
– Ко мне? Иди в дом. Я занята, подождешь.
Луша развернулась, быстро прошла в сени и оставила дверь открытой.
Пелагея обомлела от такого хамства. Ей, старухе, да на «ты». Да без уважения! Развернуться бы, да пойти прочь, ославить эту трычку на все село. Так бы и сделала, честное слово… Если бы не Андрюха. Его чужие, пустые глаза в провалах синих глазниц стояли перед материнским взглядом, и Пелагея уняла гордыню. Пошла.
В сенях было непривычно светло и чисто. Огромные, не по-деревенски ясные окна беспрепятственно пропускали солнечные лучи, и те падали на идеально отстиранные домотканные коврики, изрисовав их, и так цветные, своим ясным, почти весенним узором. На добела вычищенных скамьях, стоящих вдоль стен, сидели пять кошек, разновеликих и разношерстных и пялились на вошедшую Пелагею круглыми зенками… Одна открыла пасть и протяжно мяукнула, и Пелагее показалось, что она протянула противным, тонким мявом : "Калоши сыми". Пелагея вздрогнула, перекрестилась на бочку с солёными помидорами, стоящую на высоком, узком столике в углу сеней и, неожиданно для себя, стащила не только калоши, но и валенки и прямо так, босиком, пошла в дом. В кухне, куда она попала прямо из сеней, было тоже очень светло, прохладно и пахло травами, сушеным яблоками, грушами – дульками, душицей и свежесваренным узваром. На сундуке сидел огромный чёрный кот и намывал лапищей усатую морду. А из открытой двери в комнату валил жар, как из натопленной бани. Пелагея робко прошла внутрь, и так и встала у входа, вцепившись в косяк, чтобы не упасть. В комнате было жарко, да так, что Пелагея моментально взмокла. На деревянном, выскобленном столе пыхало тесто – пышное, как будто живое. Вдоль стен, под окнами тоже стояли лавки, полки над ними были накрыты расшитыми полотенцами, на узкой кровати лежало вязаное покрывало, и из-под него торчал кружевной подзор. Луша стояла у самого дальнего угла, у маленького треугольного столика и что-то делала, энергично двигая голыми, белоснежными, мягкими локотками. Коса, совсем распушившись, прыгала в такт по худенькой спине. У ног Луши сидел мохнатый чёрный пёс и вопросительно смотрел на гостью. И взгляд его Пелагее совсем не нравился.
–Сядь там, на лавку, где утята. Я сейчас. Буян, никшни. Я тебе!
Пес недовольно лёг у стены, положив бородатую морду на здоровенные лапы, а Пелагея, не сводя с него глаз, просто прокралась в выгородке с утятами, крошечными, пушистыми, жёлтыми и села на лавку.
– Всех в дом пускаю ныне, холодно. Куда им, ночью аж трещит. Хорошо, сараи у меня топятся, а то хоть и корову сюда тащи.
Хозяйка, наконец, повернулась, и Пелагея не поверила своим глазам. На руках у Луши сидела старая курица с тусклым, сероватым гребнем, а лапа у неё была старательно перевязана чистым, белым бинтом.
– На улице осталась, я не доглядела. Лапу отморозила. Теперь куда ей, на кухне поселю. Ну? Что хотела. Говори, а то мне хлеб ставить надо.
Выслушав Пелагею, Луша помолчала. Потом села рядом, повязала свой тёмный платок, тщательно запрятав под него косу, сунула босые ноги в обрезанные валенки.
– Со смертью биться непросто, Пелагея Ивановна. Да и причина нужна. Я её пока не вижу. Ни в тебе, ни в сыне твоём. Впрочем, я приду, гляну. Или нет. Лучше ты его сюда веди. Завтра, к пяти. Коров и коз отдою, как раз время будет. А сейчас иди, печка остынет.
Пелагея встала, чувствуя, как у неё внутри все дрожит от злости. Но, сдержалась, пошаркала к выходу.
– И да. Принесёшь денег. Рубль. Без денег я чужих не смотрю.
Когда Пелагея вышла за ворота и прошла метров десять, ей вдруг очень захотелось обернуться. Она не удержалась, глянула назад и аж вздрогнула. По тонкой тропинке за ней шли три кота, провожая, а в проёме приоткрытой калитки стояли Буян и толстый кот и с сомнением смотрели гостье вслед. И если бы в окне Пелагея увидела ту самую курицу с перевязанной лапой, то честное слово, не удивилась бы…
Глава 4
– Пелагей Иванна. Постой, не спеши, ишь разогналась. Спросить хочу.
Пелагея недовольно поморщилась, сгорбилась, опустив подбородок во влажные от дыхания, чуть свалявшиеся пушинки платка, и, тяжело опираясь на палку, остановилась. Она узнала голос. Её догоняла сестра Наденки – Нинка, которую Пелагея терпеть не могла, побаивалась и сторонилась, как большинство баб в селе. Уж больно профурой была эта Нинка, пробы ставить некуда. Ни одного мужика не пропустит, чтоб не повести своей идеально выстроенной, тщательно накрашенной, тонкой бровью, заманивая, не поиграть узкими, стройными плечами, не подбочениться вызывающе, выпятив крутое бедро и надув пухлые губы в яркой, алой помаде. Сестры были совершенно разными. Если не знать, то и в голову не придёт, что у щуки-Наденки с худой, выпирающей острыми позвонками спиной, с визгливым голосом и рачьими глазками может быть такая королевна-сестра. Нинка подгребала уже к сороковнику, но замужем никогда не была, и, видимо, это сохранило ей молодость и сияющий вид. Все бабы прятали от неё мужей, потому что у этой цветущей всеми красками кобылы не было ни стыда, ни совести. Но, как катились по селу слухи, спрятать мужиков удавалось далеко не всем.
– Чего тебе? Что орёшь на всю улицу? Стыда нет?
Пелагея смотрела на разодетую, как на свадьбу, Нинку и чувствовала, что у у неё внутри что-то опасливо сжимается. Прямо вот, как бы беды не было. А Нинка догнала старуху, разрумянившись от быстрого шага, и остановилась, близко глядя Пелагее в лицо большими карими, красиво подведенными глазами. От неё пахло вином и мимозой, духи, что ль такие, черт её, профурсетку, знает.