Мекленбургский дьявол

— Да так, пустослов, один. Служил воеводой в нескольких городах. Нигде ничего доброго не добился, однако и опалу возложить было не за что. Так, глядишь, и до думского чина поднялся, да как-то по пьяному делу его зарезали. И сразу же слух пошел, что это Михальский сотворил по моему приказу. И все его сразу жалеть стали, молебны в церквях заказывать…

— И что вы сделали?

— Ничего. Погоревали маленько и забыли. Собаки лают, ветер носит! А учинилось бы следствие, стали болтунов на дыбу тащить, да языки рвать, его, глядишь, и в великомученики произвели. Так-то вот!

Судя по всему, царевич не был со мной согласен, но, быть может, со временем и поймет. В любом случае, он станет вторым Никлотингом на Московском престоле и царствование его будет освящено божьей волей и традицией. Но это все дела далекого или не очень будущего, а теперь нужно что-то решать.

Впрочем, решение нашлось само собой. Вечером на совет, помимо всех прочих, явился и Панин, который успел к тому времени добраться к месту рандеву с основной частью флота. Пришел он не один, а в сопровождении отбитого у татар изможденного полонянника. Худой и жилистый, с многочисленными следами пыток на теле, он вероятно был лишь тенью себя прежнего и лишь глаза, яростные и неукротимые, выдавали в нем человека незаурядного.

— Кто таков? — спросил я, сделав одновременно знак присутствующим, чтобы не мешались.

— Михаил Рожков я, государь, из тульских боярских детей, — прохрипел тот.

— Как здесь оказался?

— Известно как, в полон татары забрали.

— Давно?

— За три лета до того, как тебя на Соборе царем избрали. Послали нас тогда с князем Борисом Лыковым с поминкам к Джанибек-Гирею и Кантемиру-мурзе, чтобы они не нас воевали, а на поляков пошли.

— И чем дело кончилось?

— Известно чем, — скрипнул зубами пленник, — стрельцов и детей боярских, что посольство охраняли, посекли, подарки разграбили, а сами продолжили нашу землю зорить.

— А князь Борис Михайлович?

— Утек, собака! Бросил нас, а сам в бега, конь-то у него куда как хорош был. Не догнали ногаи.

— Ладно, то дела прошлые. Тут чем занимался?

— Чем придется, государь. В Туретчину меня не продали, сначала думали выкуп получить, потом вроде привыкли. Я лишний раз не бунтовал, работу справно делал. Язык их, опять же, выучил. Постепенно выбился в приказчики, или по-ихнему «боерык».

— И хорошо жил?

— Лучше чем иные пленники, — не стал отпираться Рожков. — Женился, дом завел. Хозяева даже склоняли веру их принять, обасурманиться, обещали тогда волю дать. Дескать, не годится по их закону единоверца в рабстве держать.

— Что ж не принял?

— Не смог через себя переступить. А когда казаки Азов взяли, татары совсем осерчали, смотреть стали подозрительно. А потом еще и сынишку моего Николку в Кафу продали, а жинка через то разума лишилась. Тут уж мне совсем невмоготу стало. Думал, руки на себя наложить, да услыхал, что твоя царская милость Крым воевать начал.

— Понятно. А сюда, зачем пришел?

— Отомстить хочу.

— И каким же образом?

— Тут недалече, имение родовое Ширинского бея, это вроде как князь удельный по-нашему. Богатства в них немалые скоплены, но самое главное, в них табуны самолучших коней, какие только на свете есть! И если их разорить, то, помяните мое слово, бей и вся его паскудная родня горькими слезами заплачут!

— Недалеко, говоришь?

— Верст пятнадцать от берега, где меня подобрали. Они, считай, на полпути до Кафы.

— Ты, верно, мил человек, нас хочешь под удар подвести? — нехорошо прищурился Михальский.

— Нет, боярин. Татары с суши удара не ждут. Караулы у них малые, да и те, что есть, ближе к берегу перевели. Опасаются налета казачьего. Оттого мне и убежать получилось, что охранять некому.

— И как же ты нас нашел? — продолжил расспрос Корнилий.

— Случайно. Я на Арабатскую стрелку подался, потому как в эту сторону искать не стали бы. Думал, найду лодку, али еще чего и доберусь до Керчи, а тут каторги ваши. Ну, я и принялся кричать.

— Все так и было, — кивнул в ответ на вопросительный взгляд Панин.

— А как понял, что галеры не турецкие? — не унимался бывший лисовчик.

— Так османы на своих стягах кресты не малюют, — пожал плечами Рожков.

— Больно гладко поет! — вынес вердикт мой телохранитель.

— Думаешь, подсыл?

— Кто его ведает, однако на дыбу вздернуть, чтобы правду спытать не помешало бы!

— Делайте со мной что хотите, — твердо заявил перебежчик, — только дозвольте прежде исповедоваться. Больно давно в церкви не был. Совсем обасурманился.

— Вот с попом погодить придется, он у нас в Керчи остался, — усмехнулся я. — Ты мне, раб божий, лучше вот что поведай. По твоим словам, выходит, что от берега до Кафы, всего ничего?

— Так и есть. Верст тридцать, может чуть более.

— А вот по карте сей выходит, будто все сто с гаком.

— Карты, государь, я читать не разумен, а только за слова свои отвечаю! Не един раз места эти проезжал, а бывало, что и ногами мерял.

— Кстати, Федор Семенович, — повернулся я к Панину, — а что, человек сей пешком был, или верхом?

— Одвуконь, — тут же ответил полковник. — И лошадки славные. Я их велел на галеры поднять, чтобы твоей царской милости ими поклониться. Ей богу, добрые кони!

— Ты что же, лучших скакунов у бея свел? — заинтересовался я.

— Семь бед — один ответ! — пожал плечами Рожков. — Зато никакая погоня не догнала бы.

— А что, думаешь, хватились тебя уже?

— Меня не знаю, а вот лошадей точно!

— Интересно, — задумался я.

— Ваше величество, я против! — решительно прошептал мне на ухо Михальский, правильно оценивший выражение на моем лице.

— Да ладно тебе, Корнилий! Прогуляемся чуток. Развеемся. Оставим тут пару галер, калмыков подождать, а сами сбегаем!

— А если это все-таки подсыл?

— Ты бы ради маскарада своих наилучших коней отдал?

— Я, нет! Но у меня нет таких табунов, как у крымцев. К тому же, может, эти лошади вовсе не так хороши, как говорит Панин?

Пока мы так шептались, Рожков неловко обернулся к Федору и с виноватым голосом, прохрипел, — прости, боярин, если что не так сказал.