Страница 35 из 43
– Хорошо. Стало быть, с этим решили.
На столе лежал серебряный портсигар. О’Брайен рассеянным жестом подвинул его к остальным, сам взял сигарету, а затем встал и начал расхаживать по комнате, словно так ему лучше думалось. Сигареты были очень хорошими, толстыми и плотно набитыми, в шелковистой бумаге. О’Брайен снова взглянул на часы.
– Тебе лучше вернуться в буфетную, Мартин, – сказал он. – Через четверть часа я включу телеэкран. Напоследок хорошенько запомни лица товарищей. Ты теперь будешь видеться с ними. За себя я не могу ручаться.
Темные глаза Мартина скользнули по их лицам в точности как на входе. Без малейшего дружелюбия. Он запоминал их внешность, но не испытывал к ним интереса, во всяком случае, не проявлял его. Уинстон подумал, что, быть может, синтетическое лицо просто не может менять выражение. Мартин, не сказав ни слова и никак не попрощавшись, вышел и бесшумно закрыл за собой дверь. О’Брайен мерил комнату шагами, засунув одну руку в карман черного комбинезона, а в другой держа сигарету.
– Поймите, – сказал он, – что вы будете сражаться во тьме. Вы всегда будете во тьме. Будете получать приказы и выполнять их, не зная зачем. Позже я пришлю вам книгу, откуда вы узнаете подлинную природу нашего общества и стратегию, посредством которой мы его разрушим. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Но вы ничего не будете знать, кроме общих целей нашей борьбы и конкретных заданий. Я подтверждаю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает ли оно сотни членов или десять миллионов. По вашим личным наблюдениям вы никогда не насчитаете даже десяток его членов. С вами будут держать связь трое-четверо человек, и время от времени им придется сменяться, когда кто-то из них исчезнет. Поскольку это ваш первый контакт с Братством, мы его сохраним. Когда будете получать приказы, знайте, что они исходят от меня. Если мы сочтем необходимым связаться с вами, это сделает Мартин. Когда вас в итоге поймают, вы сознаетесь. Это неизбежно. Но вряд ли вы сможете сознаться в чем-то помимо собственных действий. Вы не сможете выдать больше горстки незначительных людей. Вероятно, даже меня за собой не потянете. Не исключено, что к тому времени я буду мертв или стану другим человеком с иным лицом.
Он продолжал расхаживать по мягкому ковру. При всей своей грузности двигался он с удивительным изяществом. Манера проявлялась даже в том, как он засовывал руку в карман, как держал сигарету. В нем чувствовалась сила, но в еще большей степени уверенность в себе и острый ум, сдобренный иронией. Как бы серьезен он ни был, в нем совсем не ощущалось узости мышления, свойственной фанатикам. Говоря об убийствах, самоубийствах, венерических заболеваниях, ампутации конечностей и пластической хирургии, он словно бы посмеивался над судьбой.
«Это неизбежно, – казалось, говорил он, – это то, что нам приходится делать без колебаний. Но мы не будем этого делать, когда жизнь снова станет достойной».
Уинстон ощутил прилив восхищения О’Брайеном – почти благоговение, так что он заслонил собой на миг призрачный образ Голдштейна. При взгляде на эти мощные плечи и грубое лицо, такое невзрачное и вместе с тем интеллигентное, невозможно было поверить, что этот человек способен потерпеть поражение. Не было такой хитрости, какую бы он не разгадал, такой опасности, какую бы он не предвидел. Даже Джулия, похоже, была под впечатлением. Сигарета у нее потухла, и она внимательно слушала О’Брайена.
– До вас, конечно, доходили слухи о существовании Братства, – продолжал О’Брайен. – Не сомневаюсь, что у вас сложились о нем свои представления. Вероятно, вы воображаете широкое подполье заговорщиков, которые тайно встречаются по подвалам, царапают на стенах надписи, узнают друг друга по паролям и особым жестам. Ничего подобного. Члены Братства никак не могут узнать друг друга, и ни один из них не может быть знаком больше, чем с несколькими своими собратьями. Сам Голдштейн, попадись он в лапы Мыслеполиции, не смог бы выдать всех членов Братства или какие-то сведения, чтобы агенты всех вычислили. Этого никто не знает. Братство нельзя искоренить, так как оно не является организацией в общепринятом смысле. Ничто не сплачивает его, кроме идеи, которая неистребима. Вы никогда ни на что не сможете опереться, кроме этой идеи. Не будет ни товарищества, ни одобрений. Когда вас в итоге схватят, вы не получите помощи. Мы никогда не помогаем нашим. В крайнем случае, когда абсолютно необходимо, чтобы кто-нибудь замолчал, нам иногда удается переправить в камеру лезвие. Вам придется научиться жить без результатов, без надежды. Вы будете работать какое-то время, потом вас схватят, вы сознаетесь, а затем умрете. Других результатов вы не увидите. Нет никаких оснований считать, что ощутимые перемены наступят при нашей жизни. Мы мертвецы. Наша единственная подлинная жизнь – в будущем. Мы застанем его горсткой праха и обломками костей. Невозможно узнать, когда наступит это будущее. Быть может, через тысячу лет. В настоящее время единственное, что возможно, это расширять мало-помалу область здравомыслия. Мы не можем действовать коллективно. Можем только распространять наши знания вовне от человека к человеку, от поколения к поколению. Мыслеполиция не оставляет нам другого выбора.
Остановившись, он в третий раз взглянул на часы.
– Вам почти пора, товарищ, – сказал он Джулии. – Погодите. Графин еще наполовину полон.
Он снова налил вино в бокалы и поднял свой за тонкую ножку.
– За что на этот раз? – вопросил он все с той же легкой иронией. – За бездействие Мыслеполиции? За смерть Большого Брата? За гуманизм? За будущее?
– За прошлое, – сказал Уинстон.
– Прошлое важнее, – хмуро согласился О’Брайен.
Они осушили бокалы, и Джулия собралась уходить. О’Брайен достал коробочку со шкафа и дал Джулии белую таблетку, велев положить под язык. Было важно, чтобы от нее не пахло вином, – лифтеры очень внимательны. Едва за ней закрылась дверь, как он, похоже, забыл о ее существовании. Он еще немного прошелся по комнате и остановился.
– Нужно кое-что еще уладить, – сказал он. – Полагаю, у вас есть какое-то убежище?
Уинстон рассказал о комнате над лавкой мистера Чаррингтона.
– На первое время сойдет. Потом подберем вам что-то еще. Важно почаще менять убежища. А пока постараюсь как можно скорее послать вам книгу, – даже О’Брайен, как заметил Уинстон, произнес это слово с нажимом, – вы понимаете, книгу Голдштейна. Возможно, я достану экземпляр через несколько дней. Их у нас немного, как вы догадываетесь. Мыслеполиция разыскивает их и уничтожает едва ли не быстрее, чем мы их печатаем. Но это почти не имеет значения. Эту книгу нельзя уничтожить. Даже если пропадет последний экземпляр, мы восстановим все почти дословно. Вы ходите на работу с портфелем?
– Как правило, да.
– Как он выглядит?
– Черный, очень потертый. С двумя застежками.
– Черный, две застежки, сильно потертый… хорошо. Как-нибудь в обозримом будущем – точный день не скажу – в одном из ваших утренних заданий попадется слово с опечаткой, и вы затребуете повтор. На следующий день вы пойдете на работу без портфеля. В течение дня на улице вас тронет за руку человек и скажет: «По-моему, вы обронили портфель». Он передаст вам портфель с экземпляром книги Голдштейна. Вы вернете его в течение двух недель.
Наступило недолгое молчание.
– У вас есть пара минут до ухода, – сказал О’Брайен. – Мы еще встретимся… если встретимся…
Уинстон поднял на него взгляд.
– Там, где нет темноты? – спросил он неуверенно.
О’Брайен кивнул, ничуть не удивившись.
– Там, где нет темноты, – подтвердил он, словно понял некий намек. – А пока, возможно, вы хотите что-нибудь сказать напоследок? Передать? Спросить?
Уинстон задумался. Спрашивать как будто больше было не о чем; еще меньше хотелось изрекать какие-то высокопарные банальности. В уме у него возникло что-то вроде коллажа, никак не связанного ни с О’Брайеном, ни с Братством: темная спальня, где он последний раз видел мать, комнатка над лавкой мистера Чаррингтона, стеклянное пресс-папье и гравюра на стали в палисандровой раме. Он сказал почти наобум: