Страница 22 из 43
Оставшееся до обеда время он работал через силу. Уинстон никак не мог сосредоточиться на нудных заданиях, но еще труднее было скрывать смятение от телеэкрана. Он чувствовал, что внутри у него словно пылает огонь. Обед в жаркой, шумной, многолюдной столовой стал настоящим мучением. Уинстон надеялся в это время побыть немного в одиночестве, но как назло к нему подсел дебил Парсонс, перебивая едким потом жестяной запах рагу, и принялся без умолку тараторить о подготовке к Неделе Ненависти. Особый его энтузиазм вызывала двухметровая модель головы Большого Брата из папье-маше, которую изготавливал по такому случаю дочкин отряд Разведчиков. Уинстона неимоверно раздражало, что в окружающем гомоне он с трудом слышал Парсонса, и приходилось то и дело переспрашивать какую-нибудь ерунду. Один раз ему удалось перехватить взгляд девушки, сидевшей в дальнем конце помещения с двумя другими девушками. Она притворилась, что не заметила Уинстона, и больше он в ее сторону не смотрел.
Остаток дня прошел более сносно. Сразу после обеда Уинстон получил сложное и кропотливое задание, для которого потребовалось на несколько часов отгородиться от всех посторонних мыслей. Нужно было подделать производственные отчеты двухлетней давности, чтобы бросить тень на видного члена Внутренней Партии, попавшего в немилость. Такие задания хорошо удавались Уинстону, и на два с лишним часа он сумел вытеснить из мыслей девушку. Затем опять в памяти всплыло ее лицо, а вместе с ним возникло дикое, невыносимое желание остаться одному. Иначе не получится обдумать новое положение вещей. Но сегодняшний вечер предстояло провести в Центре досуга. Закинув в себя безвкусный ужин в столовой, он поспешил в Центр, чтобы принять участие в идиотском заседании «дискуссионной группы», сыграть две партии в настольный теннис, опрокинуть несколько стопок джина и высидеть получасовую лекцию на тему «Ангсоц в отношении шахмат». Он изнывал от скуки, но в кои-то веки не испытывал побуждения улизнуть из Центра. Когда Уинстон увидел слова «Я вас люблю», в нем воспрянуло желание жить, так что рисковать теперь по пустякам показалось глупым. Он добрался до дома и постели в двадцать три часа – в темноте, стараясь не шуметь, чтобы не привлекать внимания телеэкрана, – и тогда смог как следует все обдумать.
Предстояло решить техническую задачу: как подойти к девушке и устроить встречу. Он отбросил всякие мысли о ловушке. Уинстон понял, что это исключено – слишком уж сильным было ее смятение, когда она передавала ему записку. Очевидно, она была ужасно напугана, что неудивительно. Он даже и не думал ответить ей отказом. Еще пять суток назад он хотел размозжить ей голову булыжником, но теперь это было неважно. Уинстон представил ее молодую наготу, как в том сне. А ведь он считал ее такой же дурочкой, как и остальные, с набитой ложью и ненавистью головой и с ледяным чревом. Его колотила дрожь при мысли, что он мог потерять ее, что от него могло ускользнуть это белое молодое тело! Больше всего он боялся, что девушка просто передумает, если он не свяжется с ней как можно быстрее. Но увидеться с ней было немыслимо трудно. Все равно что пытаться сделать ход в шахматах, когда тебе поставили мат. Куда бы ты ни повернул, за тобой наблюдал телеэкран. На самом деле все возможные способы увидеться с девушкой он перебрал в уме за пять минут сразу после прочтения записки; но теперь, когда у него было время подумать, он стал их пристально рассматривать один за другим, словно раскладывая на столе инструменты.
Очевидно, что повторить утреннюю случайную встречу не удастся. Если бы девушка работала в Отделе документации, это было бы относительно легко, но он лишь смутно представлял, где располагался Художественный отдел, да и повода пойти туда не было. Если бы он знал, где она живет и во сколько выходит с работы, то мог бы ухитриться встретить ее по дороге домой; но идти за ней от министерства было небезопасно. Пришлось бы слоняться где-нибудь поблизости, что не останется незамеченным. Что же до письма по почте, то об этом нечего было и думать. Все письма в обязательном порядке вскрывались при пересылке – все это знали. Вообще мало кто писал письма. Если возникала необходимость передать сообщение, можно было купить открытку с набором фраз в длинной колонке и вычеркнуть ненужные. В любом случае он не знал даже имени девушки, не говоря об адресе. В итоге он решил, что безопаснее всего будет увидеться в столовой. Если он застанет ее одну за столиком где-нибудь в середине зала, не слишком близко к телеэкранам, и вокруг будет по-обычному шумно, то они смогут переброситься парой слов. Но только если все эти условия продержатся секунд тридцать.
Следующую неделю его жизнь походила на бредовый сон. В первый день Уинстон пробыл в столовой до самого конца обеда, но девушка появилась только после свистка. Вероятно, ее перевели в другую смену. Они разминулись, не взглянув друг на друга. На следующий день она появилась в обычное время, но с тремя другими девушками, и они уселись под самым телеэкраном. Затем три кошмарных дня, когда она вообще не показывалась в столовой. Он сделался до того восприимчивым – и умственно, и физически, – словно прозрачным, что любое движение, любой звук, любая встреча, любое слово, произнесенное или услышанное, превращалось в пытку. Даже во сне ее образ преследовал его. К дневнику Уинстон в эти дни не прикасался. Если что и приносило облегчение, то только работа, которая позволяла иногда забыться на десять минут. Он совершенно не представлял, что случилось с девушкой. И узнать было негде. Ее могли испарить или перевести в другой конец Океании, она могла покончить с собой, но самым худшим (и самым вероятным) было то, что она просто потеряла к нему интерес и сознательно избегала его.
На следующий день она, наконец, появилась. Рука была уже без перевязи, только на запястье виднелся пластырь. Уинстон испытал такое огромное облегчение, что не смог не пялиться на нее несколько секунд. Еще через день ему почти посчастливилось заговорить с ней. Войдя в столовую, он увидел, что девушка сидит за столиком одна и на приличном расстоянии от стены. Было рано, и народ только начинал собираться. Уинстон встал в очередь и почти дошел до раздачи, но тут все застряли на пару минут: кто-то впереди стал жаловаться, что ему не дали таблетку сахарина. Тем не менее, когда Уинстон получил обед, девушка все еще сидела одна, и он стал продвигаться к ней с подносом. Он приближался к ней со спокойным видом, словно высматривая место за соседним столиком. Между ними оставалось каких-нибудь три метра. Еще пара секунд – и он у цели. И тут кто-то позвал его:
– Смит!
Он сделал вид, что не услышал.
– Смит! – окликнули его снова, уже громче.
Делать было нечего – он развернулся. Ему улыбался, приглашая за свой столик, молодой блондин с глупым лицом по имени Уилшер, которого он едва знал. Отказываться было небезопасно. Когда его узнали, он не мог присесть за столик к одинокой девушке. Это было бы слишком заметно. Он уселся за столик Уилшера с дружеской улыбкой. Блондин просиял в ответ. Уинстон невольно представил, как рубит это глупое лицо тяжелой киркой, ровно посередине. Вскоре кто-то подсел к девушке.
Однако она не могла не заметить, что Уинстон пробирался к ней, и наверняка уловила его намерение. На следующий день он озаботился прийти пораньше. И не зря – она снова сидела одна примерно за тем же столиком. В очереди перед ним суетился жукоподобный человечек с плоским лицом и подозрительными глазками. Когда Уинстон отошел с подносом от раздачи, он увидел, как человечек решительно направляется к столику девушки. Он пришел в смятение. Чуть дальше было еще одно свободное место, но что-то ему подсказывало, что этот тип предпочтет столик с девушкой, хотя бы потому, что она сидела одна. Уинстон двинулся за ним с тяжелым сердцем. Нужно или остаться с ней один на один, или совсем не подсаживаться. Его спасла оказия. Человечек брякнулся на четвереньки, поднос грохнул об пол, и суп с кофе двумя ручьями выплеснулись из посуды. Поднявшись на ноги, он смерил Уинстона злобным взглядом, видимо, подозревая его в чем-то. Ну и ладно. Через пять секунд с колотящимся сердцем Уинстон подсел за столик к девушке.