Страница 2 из 9
– В смысле расстаться? Жень, не шути так, – лопочет, оборачиваясь к нему, Даня, а у самого губа по-детски так уже трясется, и в глазах сыро.
– В прямом, Дань. Я жениться планирую. Семья, дети, все как полагается. Женя трет лоб, почесывает коротко – нервничает – Даня все его привычки дурацкие вызубрил за год.
– Но как… то есть… прям жениться? На женщине?
– Ну не на тебе же, Дань! Ну в самом деле, – бросает Женя и громко вздыхает, будто неразумному дитяте простые истины безуспешно втолковывает. – Но… – у Дани в горле не ком, а целый шар земной, кажется, застревает. – Я решил уже все, прости. Не могу так дальше, не по-настоящему все както выходит, в половину. Там можно, тут нельзя. Не в той стране мы, Дань, живем. Сложно, устал.
Женя отодвигает стул – плетеный, из комплекта, вместе выбирали, чтобы вечерами летом прям на лоджии романтики́ с вином и закусками устраивать, а днем с круассанами кофе пить, – плюхается на мягкую подушку на сиденье и на Даньку смотреть избегает.
– Так давай уедем, Жень, куда только хочешь. – Даня падает перед ним на колени, ладони руками похолодевшими сжимает крепко. – Мы же не бедствуем.
Я отца попрошу, если надо, он поможет.
Цепляется за спасительную соломинку, а внутри пустота неминуемо разрастается.
– Нет, Дань, не хочу. У меня здесь вся жизнь. Да и не выход это, сильно проще жить все равно не станет.
– Откуда ты знаешь?! – срывается Данила. Хлынувшие против воли слезы крупными каплями стекают с носа и темными пятнами на Женькиных светлых брюках расплываются. – Ты ведь даже попробовать не пытаешься!
– Дань, вот только прошу, без истерик давай, а, – говорит с досадой Женя, будто Данила подобные сцены ему дважды в неделю устраивает. – Мне жаль, правда, но тянуть ярмо это дальше я отказываюсь. Ну какой смысл? Мы как пара лишь дома, считай, были. А за порог выйдешь – того и гляди по сторонам. Мне тридцатник уже стукнул, отговариваться, мол, не нашел свою единственную – уже не выходит, а признаться я не готов. Не примут, Дань, я точно знаю. Если родители поймут с горем пополам, то друзья, коллеги – все отвернутся. – Мои же не отвернулись! Такие друзья у тебя значит херовые. Даниле больно. Физически выворачивает наизнанку, буквально подташнивать начинает. Данила встает с колен, выныривает, но на дно слишком глубоко уже затянуло. Высовывается через окно наружу, дышит шумно, глотает ртом свежий воздух, только дурнота не отступает. Хорошо на полке рядом одинокий пустой горшок стоит – Данила едва успевает схватить его, когда желудок исторгает всего полчаса назад съеденный ужин.
– Эй, Дань, ты чего вдруг? Отравился, может? Грибы же ели, – скорее по привычке суетится Женя, обнимает бережно за талию, челку со лба убирает.
– Пойдем внутрь, приляжешь.
Даня позволяет себя увести в спальню. Молча. Кажется, если рот откроет, снова вырвет. Будто так размолотая в отвратительную кашу любовь из него выходит. Исторгается. Теперь она чужая внутри, инородная. Как искусственный орган.
– Я тебе водички принесу, подожди.
Женя укладывает его в кровать, плед накидывает и уходит на кухню.
Возвращается тут же с бутылкой в руке и садится на край.
Даня присасывается к горлышку жадно, стараясь пробить запруду в глотке, привкус рвоты запить, давится и кашляет до саднящего горла. Слезы, оказывается, по щекам так и текут, смешиваясь с соплями. Думает мимолетом, что лицо сейчас – та еще картина.
– Мне тоже тяжело, поверь, – продолжает оправдываться Женя. Гладит по бедру, машинально так, как пса какого-то. А Даню будто обжигает каждым касанием.
– Уходи лучше, Жень. Не делай еще больнее, – почти шепчет Данила, силы как высосали, внутри лишь вакуум. Правда, боль – зараза – как клубок колючей проволоки по кишкам перекатывается, разрывая на лоскуты.
– Я вещи соберу и уеду сразу, ладно?
– Нет, Жень. Сейчас, пожалуйста.
– Хорошо, – не спорит. – Береги себя.
Наклоняется, чмокает в торчащую из-под пледа золотистую макушку, а через минуту хлопает входная дверь.
Даня воет.
Сцена 2: пациент скорее жив
За неделю плечо практически перестает ныть, но по указу грозного дядьки-врача, осматривавшего его тогда в больнице, Данила послушно сидит в приемной и ждет своей очереди на контрольный осмотр. Девушка напротив периодически бросает на Даню заинтересованные взгляды, даже не скрывая – как говорится, без палева. Только Данила едва реагирует. Он и в обычное-то время редко внимание женщин к своей персоне замечал, хотя его не раз, не два и даже не три активно тыкали носом в тот факт, что парень он, в общем-то, красивый и интерес у окружающих вызывает далеко не случайный. Но теперь – брошенный, апатичный, растрепанный, как старая тряпичная кукла, и с неудачной и, откровенно признаться, максимально идиотской попыткой утопиться в довесок – он и вовсе плевать хотел на то, что там вокруг него происходит, будь то хоть скачущий по больничным коридорам единорог с волшебной гривой или же пышная четверочка в изящном декольте напротив. Данила бы, может, и рад был поглядеть, потрогать и слюни попускать на подобное богатство, да и вообще, чтобы девочки ему нравились, а не вот эта вся радужная свистопляска и цирк с голубыми конями, которых он ну никак в своем домашнем стойле сдержать не может. Так себе конюх из него, всех жеребцов упустил. Лох – и правда, видать, судьба.
– Захаров, проходите, – деловым тоном приглашает появившаяся из кабинета медсестра средних лет и ждет, пока Данила войдет.
По результатам осмотра врач ожидаемо подтверждает, что плечо господина Захарова чувствует себя вполне прекрасно, чего, правда, о самом Даниле совсем не скажешь, только доктору это уже неизвестно – профиль, так сказать, не его – в мыслях чужих копаться да грусти-печали анализировать.
О визите к психологу Данила действительно размышлял. Еще до бесславной ночной прогулки на мост. Прилечь на кушеточку, ладошки на пузе сложить, как почивший, и о суке-судьбе поведать: как парень бросил, которого Данила до сбитого пульса любил – вот как смотрел на Женьку каждый божий день, так сердце то замирало, то вскачь шло; как отца родного за полных двадцать пять лет видел ровно столько, чтобы приравнять того к дальним родственникам и без фото лицо начать забывать. Как матери своей не знал с рождения, и ладно б если та, как в грустной книжке, померла родами. Так нет же – бросила, младенцем в руки папаши сплавила.
О причинах поступка матери отец Даниле рассказывать не желал, но по секрету и доброте душевной Аркадий Викторович как-то Даньке поведал, мол, Ольга – мать твоя, чтоб пусто ей такой-сякой было – отца совсем не любила, и замуж по принуждению вышла, семья заставила. Тогда молодой еще, но уже по карьерной лестнице поднимающийся Миша Захаров партией был завидной: трудился усердно, от родителей не зависел, образован и на лицо приятный, да к тому же без вредных привычек – мечта, а не муж. Вот и родители Олечки так подумали, пихая девку навстречу семейной жизни. Всех деталей, конечно, и дядя Аркаша не знал, хоть и был у Захарова и друг, и жнец, и на руле с педалями представительской тачки игрец. Но из известного: был у матушки хахаль на стороне, еще до брака нарисовавшийся, да по классике жанра родителям Оли не приглянувшийся. Вот к нему в итоге она и сбежала, оставив в качестве подарка прощального – сына.
Короче, пациентом бы Даня стал перспективным, почва для психолога благодатная, копайся в мозгах – не перекопаешь. Только Даня до последнего верил, что и сам справится. Что протяни руку, и вот она – полоса его белая. Да и до предательства Женькиного особых проблем в своей жизни Данила по факту не наблюдал. Подумаешь, ну с любовником мать сбежала, так он ее и не видел, все фото отец где-то спрятал, а может, и вовсе избавился. Отец-трудоголик, зато не пил, не бил, достойное детство ему обеспечивал. Таким же гордиться надо. И плевать, что скучать приходилось чаще. Справился, да и дядя Аркаша всегда по зову мелкого Даньки являлся.