Соединённые пуповиной

Моему дяде Александру тогда было 16 лет, до февраля 1916 г. с остальными членами семьи он жил дома, так как два его брата воевали на фронте. Позже он рассказал нам следующее о 36-м юбилее Геймтальской Церкви:

За день до этого отец отправил меня с братом Эрнстом (11) купать лошадей, чистить и украшать упряжь и повозку, чтобы отправиться в Геймталь (за 30 вёрст[6]) для подготовки церковных торжеств. Как всегда, мы очень старались, а утром оставалось только вплести украшения в гривы лошадей, нарвать свежих цветов и прикрепить их к сбруе. Отец придирчиво осмотрел упряжь, сделал нам несколько замечаний, вошёл в дом и вскоре вернулся в своём воскресном костюме. Мы тоже надели чистые штаны и рубахи.

Мы покинули Бобриц около пяти часов утра. Сразу за Михалиндорфом отец придержал лошадей, спешился, обошёл и осмотрел повозку, посмотрел на нас обоих, посмотрел с тревогой на оставшуюся позади деревню, несколько раз, не говоря ни слова, вынимал часы из кармана своего жилета, встряхивая с отчаянием головой. Затем он сделал несколько шагов в сторону деревни, подождал несколько минут и, наконец, недовольный вернулся обратно. Он сказал: “Кажется, мы сегодня единственные, кто едет на праздник”.

Но кто мог ещё пуститься в путь? Мы знали, что солдатка Вайс и старый Майер были больны. И вдова Цех, которая получила на прошлой неделе известие, что “её муж был убит, как герой, на Западном фронте”, считала, вероятно, невозможным прервать свой траур. Остальные усадьбы все высланы.

Дорога вела нас через Симони, Нойдорф, Эвенталь, Кремянку, Киселёвку, Кутузовку и Арцизовку. Чем ближе мы подъезжали к Геймталю, тем беспокойней становился отец. Он нервно елозил на переднем сиденье взад и вперёд, осматривался вокруг и бормотал, что давно уже должен быть слышен звон колокола. Я и Эрнст навострили уши, но тоже ничего не слышали. Напряжение из-за этого неожиданного молчания колокола росло и росло, чувство нашего ужаса увеличивало безлюдье немецких деревень. Нас окружало тоскливое разрушение и опустошение, очевидно это вызвало дополнительное ощущение, как будто невидимое свинцовое одеяло неподвижно и молча где-то парит над нами в воздухе, таинственно давит на нас и парализует.

Лошади фыркали и храпели громче обычного, качали головами, как будто хотели сказать, что они нас понимают, и поэтому пытаются разорвать тишину. Мы с братом подтолкивали друг друга, придвигались ближе к отцу и с облегчением вздыхали, когда выезжали за деревню. Мы уже достигли Кремянки – не слышно колоколов. Кутузовка – всё тихо. Арцизовка – мы уже видели над верхушками высоких дубов церковный шпиль с его блестящим вопреки всему крестом – колокола молчали!

Наконец и Геймталь. Но и здесь в воздухе плавало захватывающее, таинственное чувство тревоги, что зло ещё в силе и что эта трагедия ещё не закончена.

Большая церковная площадь была пуста. Только несколько десятков телег вытянулись, прижавшись к обочине, перед церковью. Прибывшие гости разговаривали, собравшись несколькими небольшими группами перед храмом. Отчаявшись и застенчиво осматриваясь вокруг, они не могли поверить своим глазам, не понимали, что произошло. Не так давно, на Пасху и на Троицу, не только церковная площадь, но и все дороги, дворы были заняты телегами. Здесь роились мужчины, женщины, дети, которые постепенно стекались в церковь. Звуки колокола звучали громко, непрерывно и волнующе над головами множества людей, чтобы предупредить всех, что дверь открывается, и церковь готова и доступна для торжественного молебна. Но в этот день наоборот стояла мёртвая тишина.

Через некоторое время, потраченное нашим отцом на разговоры с присутствующими, он исчез за церковью. А потом случилось нечто неожиданное. Определённо, все хотели услышать звуки колокола, они не слышали его уже в течение месяца, и вера в такую возможность у них была давно утеряна.

И вдруг, внезапно, как если бы одновременно все деревья рухнули на них, упал сверху единственный, глубокий и очень громкий звук колокола: “Б-A-A-М-м-м!”. В одно мгновение все их головы поднялись вверх, устремив глаза на колокольню, и замерли… Прошло всего несколько секунд в ожидании, но всем они казались вечностью… А потом прозвучал ещё один громкий удар! Ещё один! И ещё, и ещё, пока воздух и все окрестности не наполнились непрерывным, оглушительным рёвом.

И кто-то рухнул, упал на колени. Другой произнёс радостно: “Он жив! «Толстяк» жив!”. А потом вслед за ним и другие голоса: “«Толстый Лейпцигец» проснулся! Аллилуйя!” И все склонились на колени в молитве перед церковью.

И над всем стоял продолжительный звон «Толстяка». Удары были мощнее, чем обычно, спешили один за другим, так, как будто каждый последующий удар пытался заглушить предыдущий. В воздухе боролись нежные, затухающие звуки с новыми, сильными последующими звуками, которые сметали всё на своём пути. И этот звон был слышен над лесами и полями, в последних, ближних и дальних, немецких колониях. Навсегда крепко связанный с Геймтальским приходом, он требовал их пробуждения и посещения 36–го церковного праздника.

Удары колокола следовали непрерывно, как океанские волны, которые непрерывно следуют одна за другой, звуки стремились преодолеть расстояние, отделяющее их от высланных соотечественников. Но напрасно! Они были уже настолько далеко, что не могли услышать страдающий зов своего любимого колокола.

Колокол звенел… и звенел! Как долго? Не имею понятия. Я уже давно подозревал, что звонарём был наш отец. Я обошёл церковь и нашёл за алтарём дверь, которая была открыта. Я спешно прошёл через молельный зал и по лестнице стал подниматься наверх башни. Там царил полумрак, было жутко. Ступеньки скрипели под ногами, но я слышал только торопливые, громкие, глубокие звуки колокола, обрушивавшиеся на меня сверху. С трепетом я поднимался всё выше по узкой мерцающей лестнице. Звонница была пуста.

Я поднялся по ступенькам на самый верх. Могучий рёв колокола встряхнул меня, было ощущение, будто я оглох и ничего не слышу. Наш отец стоял под большим колоколом, там, где ремень крепится к колокольному языку, и бессознательно, раз за разом, ударял по колоколу. Его лицо застыло, глаза были закрыты, борода грязная и мокрая от слёз. Я тормошил, дёргал его, но он меня не замечал. Ошеломлённый, как после глубокого сна, он не мог понять, что я хочу от него. Меня одолел приступ страха, я запаниковал и чуть не упал с колокольни. Я завыл и крепко прижался к отцу. Вероятно, моё поведение привело отца в сознание. Он оставил в покое язык колокола и обнял меня. Сам по себе колокол издал ещё один громкий звук и затих.

Мы спустились с колокольни. Но ещё долгое время у меня в ушах стоял глубокий, непрерывный плач, как болезненный стон, нашего «Толстяка». Отец прошептал: “Где мой сын Эдуард? Где наши родственники? Где все соотечественники?”

Беспрецедентно и неожиданно вспыхнула октябрьская революция, которая автоматически отменила царский указ об изгнании немцев. Какие надежды возродились, какие ожидания и мечты! Выжившие немцы Волыни постепенно возвращались в свои дома. Весной 1918 г. пастор Фридрих Ринк возродил духовную жизнь Геймтальского прихода. Колокола были разбужены после принудительного трёхлетнего глубокого сна. И опять «Толстый Лейпцигец» верно служил общине.

Из года в год «Толстяк» всё больше ощущал, что всё идёт не так, как раньше. Всё меньше и меньше свадеб, крестин, меньше посетителей. Звонарь, заставлявший его петь, был не так ревностен, как раньше. «Толстяк» чувствовал, что его голос становится тише и глуше.

Наступил 1934 год. В этот кровавый, несчастный год, пастор Густав Уле был арестован, церковь закрыли, а громкоголосого «Толстого Лейпцигца» превратили в часы. С тех пор четыре маленьких колокола молчали, и только «Толстяк» сохранил за собой право звучать – он отбивал часы от одного до двенадцати, призывал колхозников к работе.

6

Верста – старинная русская мера длины, 1066,7 м.