Бич небесный

Лео удивленно засмеялся.

– О, это очень забавно! Как ты хочешь, чтобы я пристрелил тебя: на дереве, где это может оказаться болезненным, или предпочтешь спуститься сюда вниз, где я постараюсь, чтобы это было быстро и эффективно?

– О, благодарю покорно, – беззаботно отозвался Алекс, – но я предпочитаю быть убитым наиболее отдаленным, обезличенным и клиническим из всех возможных способов.

– Ну, дело между тобой и мной очень личное, – заверил его Лео. – Ты помешал мне попрощаться с моим братом, в последний раз поговорить с ним лицом к лицу. Мне необычайно хотелось увидеть Джерри, поскольку у меня было к нему важное дело, и я смог бы без проблем проникнуть сквозь его охрану, если бы не вмешался ты.

Лицо Лео потемнело.

– Конечно, это еще не достаточный повод, чтобы убивать тебя, – но ведь есть еще и вопрос денег! У Хуаниты их совсем не осталось; если ты умрешь, она получит твои, а Джерри получит их через нее. И тогда твои ресурсы пойдут на изучение окружающей среды, вместо того чтобы быть растраченными на наркоманские прихоти хилого неженки. Убить тебя – значит по определению принести пользу. Это только сделает наш мир лучше!

– Чудесно, Лео, – ответил Алекс. Это такая честь для меня, иметь возможность вот так удовлетворить твои деликатные чувства! Я могу только согласиться с твоим четким определением моей моральной и социальной ценности. Будет ли мне позволено указать лишь на одну вещь, прежде чем ты приведешь приговор в исполнение? Если бы мы поменялись с тобой местами и это я собирался бы пристрелить тебя, я сделал бы это БЕЗ ВСЯКИХ ДОЛБАНЫХ ЛЕКЦИЙ!

Лео нахмурился.

– Ну, в чем дело, Лео? Для такого старого трепла, как ты, невыносима мысль хоть раз дать своему приговоренному произнести последнее слово?

Лео поднял пистолет. За его головой беззвучно, словно воздушный змей, взмыла над землей тонкая черная петля.

– Лучше поторопись, Лео! Давай, стреляй быстрее! – Лео тщательно прицелился. ПОЗДНО!

Смарт-веревка со свистом обвилась вокруг его горла и дернула назад. Он был мгновенно сбит с ног, его шея с громким треском переломилась. Веревка, шипя, змеиными кольцами обвила основание одного из сучьев, и Лео взлетел в воздух и закачался, словно кукла на ниточке. Его тело поднималось все выше; в воздухе распространился терпкий аромат обожженной кедровой коры.

Какое-то время Лео яростно раскачивался, затем размах его движений уменьшился, и он затих.

Алексу потребовалось сорок семь часов на то, чтобы добраться из разгромленного леса в Оклахоме до отцовского пентхауса в Хьюстоне. Вокруг официально заявленной зоны катастрофы скопилось множество бюрократических барьеров, но ни национальная гвардия, ни полиция не могли остановить его продвижения. А потом ему улыбнулась удача – в его руки попал чей-то мопед.

Алекс ел очень мало. Почти не спал. Он был в горячке. Его легкие ужасно болели, и смерть была рядом – смерть была теперь совсем рядом, и на этот раз она была не романтической, сладкой, одурманенной наркотиками трансцендентной смертью. Она была вполне обыкновенной – просто реальная смерть, холодная и старомодная, какой была смерть его матери: уйти и навсегда остаться неподвижным. Он больше не был влюблен в смерть, теперь она ему даже не нравилась. Смерть – это было просто нечто, через что ему предстояло пройти.

Попасть в квартал, где жил его отец, было нелегко. Хьюстонские копы всегда были злобными и жестокими типами – зубы как у доберманов! – и плохая погода не смягчила их характера. Хьюстонские копы были вежливы с такими, как он, – когда такие-как-он выглядели как такие-как-он. Но когда такие-как-он выглядели так, как он сейчас, хьюстонские копы две тысячи тридцать первого года утаскивали больного бродягу подальше от улиц, в районы заливов, и там тайком делали с ними страшные вещи.

Но у Алекса были свои способы. Детство, проведенное в Хьюстоне, не прошло для него даром, и он знал, что значит иметь людей, которые чем-то ему обязаны. Он вошел в особняк отца, даже не переменив одежду.

А потом ему пришлось прокладывать себе путь через людей отца.

Шаг за шагом он пробирался через здание. Он нашел способ обмануть механизм в лифте. Служащий в отцовских апартаментах на крыше здания пропустил его – он знал этого служащего. И вот, наконец, он оказался в знакомой, отделанной мрамором приемной, в окружении гигантских ацтекских мандал, черепов орангутангов и китайских фонариков.

Алекс сидел, кашляя и ежась, в своем грязном бумажном комбинезоне на обитой бархатом скамье, упершись руками в колени, с кружащейся головой. Он терпеливо ждал. С его папой всегда было так, и только так, и никогда по-другому. Если он будет сидеть достаточно долго, рано или поздно появится какой-нибудь лакей и принесет ему кофе и сладкое английское печенье.

Минут через десять двойная бронзовая дверь в дальнем конце приемной отворилась, и в комнату вошла одна из самых прекрасных девушек, каких он когда-либо видел, – лет девятнадцати, мальчишеского вида, с фиалковыми глазами и симпатичной шапочкой черных волос, в короткой юбке, узорных чулках и на высоких каблуках. Она сделала несколько осторожных шагов по мозаичному мраморному полу, увидела его и ослепительно улыбнулась.

– Это ведь ты? – спросила она по-испански.

– Прошу прощения, – ответил Алекс. – Не думаю, что это так.

Расширив глаза, она перешла на английский:

– Ты не хочешь пойти со мной… по магазинам?

– Не сейчас, благодарю вас.

– А я могла бы взять тебя с собой по магазинам. Я знаю в Хьюстоне множество отличных местечек.

– Может быть, как-нибудь в другой раз, – ответил Алекс, оглушительно чихая.

Она озабоченно посмотрела на него, повернулась и вышла, и двери за ней лязгнули, словно легла на место гробовая плита.

Прошло еще минут семь, и действительно появился лакей с кофе и печеньем. Лакей был незнакомый – здесь почти всегда был новый лакей: эти служащие – низшая ступенька в организации Унтеров. Но британская сдоба была очень вкусной, а кофе, как всегда, коста-риканским и отменно сваренным. Алекс поставил блюдо с печеньем на скамейку и несколько раз осторожно отхлебнул, и тогда его физическое состояние восстановилось до того уровня, когда он начал чувствовать настоящую боль. Он послал лакея за аспирином, а еще лучше за кодеином. Лакей ушел и не вернулся.

Потом возник один из личных секретарей. Это был самый старый секретарь, сеньор Пабст, беззаветно преданный семье, – холеный пожилой мужчина, обладатель мексиканского диплома в области юриспруденции и тщательно скрываемого легкого алкоголизма.

Пабст осмотрел его с головы до ног с искренней жалостью. Он был родом из Матаморос; у Унгеров было множество связей в Матаморос. Алекс не мог бы сказать, что у них с Пабстом были совместные дела, но было нечто родственное в способе понимания окружающего мира.

– Думаю, тебе лучше сразу лечь в постель, Алехандро.

– Мне нужно увидеть El Viejo.[61]

– Ты не в том состоянии, чтобы говорить с El Viejo. Ты сейчас готов сделать какую-нибудь глупость, что-нибудь, о чем потом будешь сожалеть. Повидайся с ним завтра. Так будет лучше.

– Послушай, он будет со мной встречаться или нет?

– Он хочет видеть тебя, – признал Пабст. – Он всегда хочет видеть тебя, Алехандро. Но ему не понравится, если он увидит тебя таким.

– Я думал, к этому времени он должен был уже привыкнуть к потрясениям, разве нет? Давай закончим этот разговор.

Пабст провел Алекса к отцу.

Гильермо Унгер был высокий, стройный человек лет около шестидесяти, в аккуратно завитом белокуром парике того самого цвета, каким бывает высококачественное сливочное масло. У него были очень светлые голубые глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков – несчастливое наследие длительных экспериментов с виртуальностью. Под мучнисто-белым слоем лекарственного грима опять полыхала россыпь чирьев из-за приема гормональных препаратов. На нем был льняной тропический костюм. Судя по виду, настроение у него было… нет, не хорошее; его настроение никогда нельзя было назвать хорошим, – но позитивное.

61

El Viejo – старик, здесь: босс (исп.)