Идеальный мир

Я старалась нажать на что-нибудь, но меня трясло и я никуда своим пальцем не попала.

Тогда я попыталась взять управление в свои руки. Машина меня совсем не слушалась.

«Система неисправна! Система неисправна! Система неисправна!»

Я посмотрела вперед. Мои глаза слезились из-за ветра, но я четко видела, как мы приближаемся к еще одному перекрестку и там загорается черный цвет.

Секунда – и мы врезаемся в ряд аэромобилей перед нами.

Удар. Боль. Темнота.

Глава 4. Мои похороны

-Пик! Пик! Пик! Пик!

Это было первое, что я услышала. Непонятное пиканье. Каждое «Пик!» словно ударял мою голову болью. Боль была невыносимой. Я застонала и открыла глаза.

Все было белое, яркое и размытое. Я зажмурилась.

Во рту пересохло. Меня накатила волна боли – с головы и до самых кончиков пальцев.

– Пик! Пик! Пик!

– Кто-нибудь… Дайте пить… – сказала я шепотом.

– Она очнулась! – крикнула какая-то женщина.

– Пить… – просила я неизвестно кого.

Я попыталась открыть еще раз глаза. В этот же момент я услышала удаляющиеся шаги.

И снова белый свет, ослепительно белый. Он просто резал мое зрение, которое только что было в полной темноте. Я сделала еще попытку посмотреть, где же я нахожусь. А потом еще одну. Примерно с седьмого раза мои глаза привыкли к освещению, хотя из них катились слезы от всей этой белизны, но я, наконец, увидела комнату. Оказалось, что я лежу в больничной палате.

– Видите, она очнулась.

В дверях палаты я увидела доктора и медсестру.

Доктор подошел ко мне, посмотрел мне прямо в глаза оценивающим взглядом и спросил:

– Как Вы себя чувствуете?

Не знаю почему, но у меня не было сил что-то ему ответить. Я открыла рот, пытаясь что-то сказать, но все мои попытки оказались тщетными.

– Так, не волнуйтесь. Сейчас посмотрим ваше состояние.

Медсестра на что-то нажала возле окна.

На стене, прямо напротив меня, появился экран с какими-то данными. Из всего я разобрала только график своего пульса. Остальное было совершенно непонятно.

– Ну что я могу сказать… Стабильно все. Отдыхайте.

Доктор мне улыбнулся. Затем подошел к медсестре, сказав ей очень тихо (но я все равно услышала):

– Дайте обезболивающего и снотворного.

«И пить…» – мысленно сказала им я.

Пить мне не дали. После ухода доктора медсестра запустила робота, походившего на лакированного белого человека с черными стеклами вместо глаз, и он ввел мне в вены нужные вещества.

Сколько я проспала – не знаю. Когда очнулась, был вечер – в палате горел свет, а в окне виднелись яркие огни ночного Турписа.

Пить мне не хотелось. Но чувствовала я себя просто ужасно.

– Верона…

Я увидела папу. Он сидел возле моей больничной кровати. Его лицо было изможденным и замученным. Волосы, которые всегда были идеально уложены, сейчас торчали из стороны в сторону. На подбородке виднелась довольно приличная щетина.

– Пап…

– Да?

– Мне больно.

Папа тяжело вздохнул. Он взял меня за руку и стал ее гладить.

– Мне тоже больно, Верона. Жаль, что так получилось.

Он заплакал.

– Что получилось? – осиплым голосом спросила я его.

– Ты не помнишь аварию? – вопросом ответил он, смахивая слезы рукой с лица.

– Нет…

– Мой аэромобиль потерял управление и врезался на перекрестке в другие машины. Воздушная подушка не дала ему полететь вниз, но он перевернулся, а ты… Ты не была пристегнута. Ты упала с высоты двухсотого этажа и долетела до Первого уровня. Если бы ты ударилась об асфальт Первого уровня, то умерла бы мгновенно. Но ты попала прямо в салон другого аэромобиля. Твое падение помяло ему крышу. Точнее, от крыши там мало что осталось.

Я была в шоке. На ум сразу пришли мысли, что боль в моем теле – это последствия ужасного падения.

– Я жива, – улыбнулась я папе и заплакала, – после такого – я осталась жива. Это чудо. Ты рад?

Папа посмотрел на меня с каким-то отторжением. Меня это напугало:

– Что такое?

– У тебя перелом левой руки.

– И все?

Папа разжал мою ладонь, встал и подошел к окну.

– У тебя что-то там с позвоночником. Доктор сказал, что ты никогда больше не сможешь ходить.

У меня был шок. Я сначала заулыбалась, пытаясь раскусить эту шутку, но глядя на папу, я поняла, что все серьезно. Мой разум не желал принимать такую реальность, он всячески ей сопротивлялся. Я даже попыталась опровергнуть слова папы, и старательно пыталась пошевелить ногами. Они меня не слушались и не двинулись из-под одеяла. Тут же с моей головы съехал бинт, среагировали какие-то датчики и активировался робот, который ранее делал мне уколы. Он вылез откуда-то из белой стены (а может он просто возле неё стоял и слился с ней как хамелеон) и стал поправлять мне повязку.

– Пап, но ведь можно наверно это вылечить… – сказала я неуверенно и не совсем внятно.

– Верона, ты несешь сейчас бред. Ты, как никто другой знаешь законы нашей страны. Если человек болен неизлечимой болезнью …

То ему один путь – на смерть. Законы нашей страны были нерушимы. И я их прекрасно знала.

К неизлечимым болезням относились шизофрения, паралич, отсутствие конечностей или же их непригодность, аутизм … Список был долог и огромен. Это было общепринятой нормой – если человек болен так, что врачи не могут ему помочь – нечего тратить на него время, силы и деньги. Людей с психическими заболеваниями подвергали эвтаназии с согласия родственников. Людей с рассудком, но с физическими проблемами – подвергали эвтаназии только с их согласия. Если же человек отказывался умирать от укола (или родственники психически больного были против), его увозили в зону «Дельта» на другой конец страны. Там находилась огромная свалка мусора. Точнее – целый город из мусора. Обычно в течении трех дней больные умирали в «Дельте» – ведь там не было воды и еды, и не было других людей, которые могли бы помочь – только летающие дроны, привозившие мусор со всей страны. Чип, вживленный под кожу правой руки, фиксировал остановку сердца и родственникам высылалось подтверждение о смерти. Тем, кто умирал от эвтаназии – присваивалось звание национальных героев, ушедших из жизни, чтобы не обременять свою страну. Похороны у них были пышные и дорогие. А те, кто решил закончить жизнь в зоне «Дельта» – о них старались не вспоминать. Хоронили пустой гроб скромно и по-тихому. Потому что человек, отказавшийся от эвтаназии, считался позором для всей семьи.

Раньше я относилась к этому вопросу спокойно. У меня даже была знакомая, у которой родился сын без рук. На третий день со дня его рождения, его родители дали согласие на укол. Малышу вкололи смертельную дозу снотворного, и он умер. Я была на его похоронах три года назад и жалела его мать, которая плакала в три ручья. Ее муж держался, как мог. Ребенку присвоили звание героя. Позже они пытались завести других детей, но оказалось, что больше детей у них никогда не будет. Знакомой поставили диагноз бесплодия. Сама она выносить ребенка не могла, на суррогатное материнство почему-то не соглашалась. В конце концов муж ее бросил, она целыми днями ходила по салонам, а вечером тусила в ночных заведениях.

А теперь…

А теперь я оказалась на месте этого малыша. Мои ноги не двигались. Я разревелась, я плакала от своей беспомощности и от мыслей, которая меня грызла: «Я не хочу подвергаться эвтаназии. Я хочу продолжать жить».

– Я не хочу умирать, пап. Папа, ты слышишь?!

Папа отвел взгляд от окна. Он осуждающе на меня посмотрел и произнес:

– Подумай обо мне. Как мне тяжело. Ты умрешь в скором времени в любом случае. Подумай о чести нашей семьи, подумай обо мне, я прошу тебя! Мы должны все принимать достойно. Даже смерть.

У меня началась истерика. Бинт снова слетел. Только на этот раз из раны на голове потекла струйками кровь прямо на мою правую щеку. Робот как мог, пытался вернуть повязку на место. Я оттолкнула его правой рукой и начала кричать: «Я не хочу умирать! Не хочу умирать!»