Аяхуаска

Выйдя на улицу, я набрал номер давнего товарища, свободного художника, и уже минут через сорок оказался у него в гостях.

– Здорова! – дружески обнял меня за плечи этот полнеющий сорокалетний субъект, немного напоминавший своим видом и поведением Громозеку из старинного мультика.

– Вау! – только и смог выдавить я, тщетно пытаясь высвободиться из объятий.

– Пару лет уже не заглядывал! Во как! Ну, давай, проходи! – фонтанировал он, пока я скидывал куртку и обувь в захламленной художественным барахлом прихожей, – Вон там падай, я ща, – телик тебе включу тока…

Мой неуклюжий друг щелкнул пультом и исчез за измазанной красками драпировкой. Повсюду висели его творения. Какой-то дикий, почти предметный концептуализм, замешанный на наиве отечественного пошиба. В общем, мазня мазней, но в этом первобытном хаосе пересекающихся, спорящих друг с другом форм что-то цепляло, останавливало взгляд, повинуясь тем же законам, что и творения Малевича, Шагала, Кандинского.

Питерский андеграунд, что скажешь? Всегда прав, всегда никому не нужен, но и отчего-то востребован одновременно. Изгои и пассионарии. Герои холстов и скребков, романтики скипидара и эмульсионки.

– Дунешь? – вываливаясь из замусоленных драпировок, Громозека протянул мне косяк. Я кивнул, соглашаясь.

– Ну, так пыхти, – одобрительно проскрипел он, одновременно удерживая в легких уже сделанную затяжку, – А я чайку пока там сварганю.

Приняв самокрутку и глубоко затянувшись, я уставился в работающий телевизор. Показывали новости.

Вот уж, клоунский канал – Новости-24. Сплошное безобразие. Никогда не понимал, зачем простым людям, вроде меня, обо всем этом знать? Ну, там, о том, что президенту подарили КамАЗ, или что мы все виноваты в том, что случилось со страной. А тем временем биткоин рос, а потом падал. Я уже не говорю о каких-то проштрафившихся генералах или госзакупках для Смольного. Что, теплее от этого на душе делается? Сразу хочется горы свернуть?

Лучше рассказали бы про извержение вулкана на Суматре семьдесят тысяч лет назад, когда погибли все первые цивилизации, и начался последний ледниковый период. Или там, про Декарта, который перед изобретением своей системы координат служил наемником алебардистом, носил кирасу, разбивал черепа врагам и вонял. Вот от чего хоть какое-то воодушевление начинается, это вот впечатляет. А то опять Сирия, Крым, умные ракеты, какие-то хакеры и санкции, санкции, санкции. Да к черту все!

– Харе тупить, брателло, ну все, чай заваривается уже, – оторвал меня от обкуренных размышлений товарищ, – Колись, давай, с чем пожаловал…

– Ну, вот… – начал было я, пытаясь обуздать остатки рассудка, и выложил всю историю моего увольнения. Про внезапно упавшее на меня бабло я решил умолчать. Это же не круто – подобрать кошель на асфальте. Что-то нечестное в этом есть. По крайней мере, я так всегда думал.

– Так что, сваливаю я в Гоа, на неопределенный срок, – закончил я свою трогательную историю.

– Ого, вот уж ты дал, – только и вымолвил он. Немного помолчал, переваривая, – Хер, говоришь? – подмигнул он мне с какой-то хитринкой.

Я пожал плечами. Да, вот, блин, мол, сподобило. Что уж поделаешь…

– Ну, – отвечает, – не там ты его нарисовал. Эт точно. Вон, пойдем, покажу что…

Кореш откинул заскорузлый от масла занавес в соседнюю комнату. Там на деревянном мольберте среди классического творческого беспорядка высилось полотно почти в человеческий рост. На холсте был схематично изображен гигантский член с яйцами. Фоном служили какие-то брызги и цветные пятна, словно кто-то кидался туда презиками с краской. Более того, некоторые контрацептивы не отвалились от холста, а так и остались, приклеившись к коряво загрунтованной мешковине.

– Член государственный! – гордо обозначил название произведения мой товарищ, – А главное, прикинь, бабло – штукарь евро, – уже перевели мне прям из Брюссельской галереи современного искусства. Теперь вот на вывоз оформления жду. Тянут с этим, бюрократы проклятые, но прорвемся, кину им сотку, все вытерпят.

– Да, поллюция у тебя неслабая вышла, – только и смог я ему ответить.

– В общем… – подвел итог художник и объяснил, что его член бабла принес, потому что со всеми устоями было покончено еще в тридцатые дадаистами. Телевидение же настолько лживо, что никогда этого не признает. Его основная задача – истерию всеобщую нагнетать. Чтоб проще было мозги компостировать народу невинному. Жаль только, что людям, способным развенчать этот повседневный обман, не место на телевидении.

Я сконфуженно промолчал.

– Так что, ты еще легко отделался, – закончил Громозека свой слегка путанный монолог и улыбнулся, – Но ты молодец, в принципе, так и надо!

Я вконец стушевался. Товарища своего я, конечно, уважал, художник что надо. Помню, в начале девяностых он диджействовал на всяких радио. Дружба наша началась с того, что он вдохновил меня на написание футуристических комиксов для ночных эфиров. Я тогда в это дело с головой ушел. Месяцев шесть не отрывался от печатной машинки. Компов-то еще не было.

Самая заметная из тех рукописей называлась «Русские горки». Мы ее даже потом на аудиодисках выпустили. Валяется и сейчас в интернет-магазинах. Мол, некий американец влетает на Мессершмидте 262 в голубое облако и падает в российской тайге. Продравшись через заросли, выходит он к избушке, в которой устроил секретную лабораторию русский ученый, изобретатель телепортатора во времени и пространстве.

Ну, а дальше – сплошной стим-панковый трэш с ЛСД, рыцарями на мотоциклах, гигантскими обезьянами на птеродактилях, атакующими Америку. А Евразия вся под водой, и давно уже захвачена разумными ящерами, которые этих обезьян и птеродактилей создали с помощью телепатии.

Посидели мы еще немного, попили чаю. И отправился я домой. Купил по дороге шорты и тапки. В чем-то по Гоа ходить придется. А кругом мокрый снег, ветер промозглый, слякоть и грязь.

4.

Мартен хорошо помнил, как он провалился в пещеру во время пыльного шторма, погубившего экспедицию. В его ушах еще продолжали звучать крики гибнущих где-то наверху товарищей. Даже не смотря на то, что гравитация Марса кубарем проволокла астронавта внутрь недр метров на семьсот по наклонной, радиосвязь оказалась на высоте.

А падению все не было конца. Парня швыряло на поворотах, било о какие-то валуны, обшивку комбинезона цепляло и рвало о скальные выступы. Отчаявшийся француз уже успел попрощаться с жизнью, заглянув в широко открытые глаза бессознательного состояния, когда его тело плашмя упало на шершавую поверхность подземного ледника. Забрало шлема, треснувшего в разных местах, раскололось совсем, и живительный, морозный кислород наполнил легкие.

Землянин медленно приподнял веки, осознавая, что наконец он больше никуда не летит, но шевельнуться не смог. Вокруг ничего не было видно, только где-то приглушенно журчала вода, и небритая щека мокла от растопленного ее теплом снега.

То с радостью и надеждой, то с подступающей тошнотой и ужасом, кутающим разум во мрак, Мартен то муторно приходил в себя, то снова проваливался в сумрак болезненных переживаний. И вдруг откуда-то из темноты вырвался яркий луч, и столь же внезапно прозвучала русская речь…

– Иннокентий же, мать твою, да погодь…

– Ну вот же он, – ответил другой голос, немного хриплый, но словно умиротворяющий, как долгожданный финал длинного, маловразумительного предложения.

И Мартен вырубился окончательно. Боль и страх оставили сознание, открыв подсознательному взору его забытья яркое голубое небо над Африканскими джунглями. Такая близкая, улыбка матери окутала душу теплом и покоем. Пятилетняя сестра крепко стиснула руку. Вечно небритый отец, как всегда в темных очках, тоже ощущался где-то неподалеку.

И все они отчего-то летели по воздуху над глубоким изумрудным ковром, вдыхая полными легкими горячий ароматный ветер, сдувавший с ветвей акаций трепещущие тельца колибри, жирных стрекоз, майских жуков и божьих коровок.