Страница 9 из 14
В деревню возвращались вместе со взрослыми. И сразу за стол. Еще одно открытие для меня. Семья огромная, одних детей четверо. И эти четыре рта закрыть чем-то надо! А чем? На обед простой картофельный суп, чуть подбеленный молоком. За стол «садились» все вместе, четверо своих ртов, да мой пятый, да тетки с мужем.
За столом дядя Коля, он же Николай Васильевич Осипов, хозяин. Пока не почерпнет первым ложки из общего блюда – не тянись, иначе той же ложкой – точно в лоб, и больно, аж слезы из глаз, и шишка обеспечена. Зевать не приходилось, замешкаешься – останешься без обеда, никаких тебе поблажек. После первого – второе блюдо, чай. Пили его с пареной морковью либо с цикорием. Пропаренный и подсушенный в печи, порезанный мелкими кольцами буроватого цвета, цикорий накладывался в блюдечко, откуда каждый брал по колечку-другому и пил вприкуску. Конечно, не сахар, но пить можно. Наелся я того цикория на всю оставшуюся жизнь.
За деревней на пригорке стояла конюшня на два десятка ясель, в которых содержались лошади, далеко не песенные «кони-звери», обычные труженики ферм и полей, так же, как и люди, измученные войной с её бескормицей и непосильными нагрузками. Двигались они не спеша, и ускорить ход их никакой мат не мог, впрочем, без мата они совсем не двигались, стояли понурые, со сбитыми холками и скрученными репейником в веники хвостами. Но, как известно, даже пони – тоже кони. И нам, мальчишкам, доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие забраться на них и погнать на пруд, где они не спеша пили, отдыхали от мучивших оводов и потому, наверное, терпели нас на своих костистых спинах. И мы возвращались назад в поле, довольные донельзя, ибо ничто не может сравниться с верховой ездой, пусть без седла и уздечки. Я, в общем-то, совсем неприспособленный к сельской жизни и труду, с лошадьми поладил на удивление быстро, хотя и походил какое-то время «враскоряку»: все-таки езда верхом без седла требует привычки.
Осиповы
Глава семьи, бывший артиллерист, обожавший песню, в которой главные слова – «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Когда пел, точнее – орал, сомнений не возникало: если кому Верховный Главнокомандующий и давал приказ, то в первую очередь именно ему – Николаю Васильевичу.
В бригаде Николай Васильевич числился конюхом. Но пробыл им недолго. Контуженный крепко Степан, передравшись со всей уважавшей, но совершенно не боявшейся его деревней, от бригадирской должности был освобожден. И освободившееся место занял наш Николай Васильевич, прежде всего по причине своей принадлежности к партии, ибо других её представителей в Малитине не имелось. С должностью освоился, да так, что ежедневно лошадь на телеге доставляла его к дому самостоятельно, мертвецки пьяного и без фуражки. Мы все вместе заносили тело партийного бригадира в дом. За год или два они с соседом-собутыльником Анатолием Татаринским пропили из колхозного имущества все, что имелось в наличии и могло быть реализовано хоть по какой-то цене. Когда в правлении колхоза спохватились и отрешили его от должности, то в наличии у бригады мало что осталось. Но почему-то спустили все с рук, ограничившись каким-то партийным взысканием. Его это обстоятельство не очень огорчало.
В молодости Коля Осипов слыл за сумасброда. Как-то летом он всполошил всю ночную, спавшую после непосильных трудов деревню криками: «Горим, горим!». А повыскакивавших из домов соседей пьяный Колька встречал возгласом: «Вот так я вас надул». Бока ему, конечно, намяли, да и успокоились: что, мол, с полудурка взять! И если бы та выходка была единственной! Потому, когда стали его сватать в дальнюю деревню, односельчане Бога молили, чтобы сватовство завершилось свадьбой.
Был Николай Васильевич росточком мал, к тому ж кривоног, но зато горласт, на гармони играть горазд и выпить не дурак. В меру трудолюбив, во хмелю буен, к супружеской жизни пригоден: еще до войны десятерых детишек «настрогал» – на две семьи хватило бы, только Бог «лишних» прибрал, к счастью.
С тем и ушел на фронт. Служил достойно, возвратился живой, невредимый, с медалями, ранениями и партийным билетом, что подвигало его во хмелю порассуждать о политике и политиках. Это если не дрался. А задираться мог по поводу и без него. К тому же полученная на фронте контузия сильно омрачала рассудок его во хмелю. Но поскольку физически в бойцы кулачные не вышел, то всю дурь и злость вымещал на жене, поколачивая супругу, то есть тетушку мою. Она и ростом его выше, и костью шире, и силой, по крайней мере, не слабее. Но страдала, не сопротивляясь. Почему?
Когда в очередной раз заполошно закричала Надежда Александровна, закрывая лицо от кулаков озверевшего пьяного мужа, старший сын Валентин выскочил из-стола (была пора ужина), подскочил к ним и, ухватив отца за рубаху одной рукой, слегка пристукнул того затылком о дверной косяк и сказал негромко, но внятно:
– Еще раз тронешь мать, убью!
Валя, первый в семье кормилец, очень сильный и, как все силачи, добродушный, если очень постараться и обидеть его, мог быть суровым до безжалостности. И, внушая родителю, он, чувствовалось, едва сдерживался, опасаясь действительно уложить отца родного навсегда. И того проняло. Больше никогда рукоприкладства тот не допускал, хотя издёвок не прекратил. Помнится, коронкой в их ряду была его отелловская ревность ко всем мужикам деревни, включая соседа своего, закадычного собутыльника Анатолия Татаринского. Но первым в том ряду стоял местный пастух, деревенский дурачок, косноязычный, но внешне вполне симпатичный и, главное (!), всегда при шляпе, неизвестно как оказавшейся на его голове. С ней он не расставался ни на минуту и потому именовался всеми как Коля-«менистр». Ну, кто же еще, в шляпе-то !
Изображать ревность к больному человеку своей многострадальной жены, к тому времени матери четверых детей, можно только при ненормальной психике.
Кто еще сидел за столом? После хозяина сама тетушка моя – Надежда Александровна. Она старше матери и менее удачлива в жизни, хотя, кажется, куда уж меньше! С малолетства в прислугах. А в деревне прислуга, кроме того, что работница за все, еще и девочка для битья. Не досталось ей и тех двух зим, что удалось проучиться матери. В молодости, судя по сохранившимся фотографиям, была здоровой, полнолицей, по-русски красивой хохотушкой, готовой смеяться на показанный палец. И это несмотря на тяжкую жизнь с мачехой и полностью попавшим под её влияние отцом.
Сколько помнила себя – всегда в работе. Не догуляла, не допела, не доплясала. Как только повзрослела, мачеха постаралась выставить её из дома, выдав замуж. А без приданого кто возьмет? Подыскали жениха из деревни столь дальней, что ничего толком друг о друге роднившиеся семьи не знали.
Старший из детей – Валентин, уточню: старший из выживших. Когда началась война, ему было лет двенадцать. С первых дней её начал трудиться в колхозе, скоро, втянувшись, стал работать наравне со взрослыми, а уже лет в четырнадцать сел за трактор. Я помню те трактора ХТЗ, которые в первые годы после войны составляли основу селького тракторного парка. Гиганты с огромными колесами, обода которых щерились огромными стальными шипами. Без кабины, с металлическим сиденьем в круглых отверстиях и неповоротливым рулем. Чтобы управляться с таким железным конем», требовалась недюжинная сила. И он обладал ею. Уважение окружающих сказывалось в том уже, что никто и никогда не называл его Валя, тем паче Валька, только Валентин.
Роста выше среднего, широкоплечий, с мощной грудной клеткой, развитой мускулатурой, с густой копной прямых, гладко зачесанных назад волос, упрямо сжатыми губами и прямым взглядом серых глаз, он не мог не пользоваться успехом у местных молодок. К тому же многочисленные его достоинства дополнялись одним существенным обстоятельством – игрой на баяне. Но поклонницы поклонницами, а предпочтения никому он не отдавал. Недосуг, да и пора его еще не пришла.
Пишу, и отчетливо встает перед глазами поляна, в центре которой среди молоденьких березок принесенный из дома обеденный стол, стул на нем, а на стуле – Валентин. Он, склонив голову к мехам, играет одну из самых любимых мелодий: »В лесу, неслышен, невесом, слетает желтый лист…».