Страница 12 из 14
У Люси моментально появилось множество знакомых, преимущественно противоположного пола. Застолья стали постоянными, постепенно и неизбежно втягивался в них и Вовка. А куда деваться, если на всех одна комната? Не приспособленный пить, Вовка пьянел моментально и настолько, что валился с ног и засыпал тут же, у стола, на полу. А на кровати тем временем располагались Люся с застольником.
Так на полу и умер однажды. Вызвавшая «скорую» и милицию Люся объяснила происшедшее так: мол, вышла к подруге, а вернувшись, нашла мужа мертвым. Милицию объяснение удовлетворило, и дело закрыли «за отсутствием состава преступления», несмотря на очевидные несообразности в изложении происшедшего.
Колька – «последыш», общий любимец и в детстве, и во взрослой жизни. Он заметно выделялся в семье целым набором разнообразных качеств. Еще в детстве всех поражал густо заросшей волосом спиной. Я, бывало, обнимая его, приговаривал: «шерстяной ты наш». В ответ Колька смеялся. Мне иногда кажется, что он не умел плакать, и рыдающим видеть его не довелось, хотя общались много и часто, он тоже какое-то время жил у нас.
В армии ему довелось служить в погранвойсках на южной границе. И там быстро выделился, став то ли поваром, то ли каптенармусом…
Он, пожалуй, самый способный из семьи и в чем-то даже талантливый: прекрасно рисовал и пел, великолепный рассказчик и вообще человек, для которого не было ничего невозможного. Как-то заинтересовавшись устройством часов, моментально освоил технику и технологию часового производства, и с тех пор все соседи с часами тащились к нему. Он помогал. Благодарили традиционно для нашей деревни, потому пить научился рано, именно научился, ибо в стельку пьяным увидеть не приходилось.
Позже переехал к брату в Дубки. Устроился рабочим на птицефабрику, женился на почтальонше, растил детей. Связи наши оборвались неожиданно и, как оказалось, навсегда. И последние лет двадцать ничего о нем не знаю.
Братик, друг сердечный
Следующим после Галины по старшинству шел Валерка. Каждое лето точно так же, как в пионерский лагерь, на месяц-другой отправлялся я в деревню, и не нахлебником. Мы с Валеркой работали в колхозе за полтрудодня, с двоих – полный трудодень в общую копилку Осиповых.
Что делали? Поначалу, совсем малые, пасли телят. Дело не столь простое, каким кажется. Во-первых, в начале лета, отощавшие в зимнюю бескормицу, телята качались на ходу, и их с утра приходилось отпаивать молоком, оставленным в ведрах после вечерней дойки. Во-вторых, телята тяжело переносят жару и сопутствующих ей оводов и паутов. От них прячась, они способны забраться в такие дебри, что не сразу и вытащишь каждого. В-третьих, их, как магнитом, тянет на клевер, чего допустить категорически нельзя. Коровы едят впрок, то есть вначале набивают себя под завязку, а потом лежат и перемалывают поглощенное. Так вот клевером, особенно мокрым, они способны обожраться «в усмерть». Потому особый пригляд в погоду пасмурную.
Наша корова Милка перебрала мокрого клевера. Домой со стадом еле приплелась. Тетка Надя, увидев её, запричитала криком:
– Отец, беги скорей, с Милкой беда.
Николай Васильевич из окна горницы, взглянув на общую поилицу и кормилицу, метнулся во двор, выскочил с вожжами и погнал корову к конюшне. Там, пустив её в загон для жеребят, начал хлестать вожжами, заставляя бегать по загону. Это надо видеть! По кругу, задрав хвост, носится, как угорелая, пузатая корова, из-под хвоста, как из крана, хлещет пенистая зеленая масса, дядя уворачивается, чтобы она не пальнула в него, но удается не всегда, он, матерясь, обтирается и продолжает хлестать любимицу. Через полчаса следует команда принести шило. Мы бежим с Валеркой что есть мочи, нутром чувствуя: медлить нельзя. Минуты через три примчались с шилом. Николай Васильевич выхватывает его и с ходу всаживает по самую рукоять под низ брюха коровы. С шипением и свистом из прокола хлещет кровь, но брюхо опадает на глазах. Все вздыхают с облегчением: корова спасена.
Утром, явившись в телятник, мы первым делом прямо из ведра пили молоко, даже не молоко, а отстоявшиеся за ночь сливки, остатками поили телят, после выгоняли стадо. К обеду, когда наши подопечные с полным пузом укладывались на землю, чтобы не спеша переварить потребленное, мы забирались в самую середину и залегали в телячьем тепле и ласке. Закуривали и дымили, к чему телята быстро привыкли и на табак не обращали никакого внимания.
Лет, наверное, в тринадцать мы стали молоковозами. Наши обязанности: после обеденной летней дойки прямо в поле собрать бидоны с молоком, погрузить их на телегу и отвезти на молокоприемный пункт, располагавшийся в Макарове, что впереди Семибратова по Московской дороге. Не понимаю сейчас, как сил у нас хватало те бидоны на телегу затаскивать, а по приезде снять их и тащить в молокоприемный пункт. Однако не бидоны утомляли. Кобылка досталась нам своенравная, на мат и кнут не реагировавшая. Более того, могла и лягнуть в дороге, и куснуть при затягивании хомута. К тому же старая и слабосильная. Так и бидонов не больше десяти. В Макарово она тащилась, словно на кладбище, а домой споро и даже переходя на неровную нервную рысь, с какой-то дрожью. Месяц, пожалуй, мы промучились с ней. А когда я уехал в Ярославль, чтобы еще и пионерского лагеря ухватить, она умудрилась из-под телеги лягнуть Валерку в руку. В результате сложнейший перелом.
Наш совместный бой за «трудодень» прекратился с моим поступлением на комбинат «Красный Перекоп». В дальнейшем вместе мы, в основном, отдыхали. Он приезжал к нам на советские праздники.
В один из них седьмого ноября мы полученные на гулянье деньги целиком истратили на мороженое. Съели его очень много. Он отделался простудой, я – затяжной ангиной. В конечном итоге это привело меня в ЛОР-отделение областной больницы, где мне удалили миндалины. Не знаю, как сейчас происходит операция, тогда – зверски. На больную миндалину накладывалась металлическая петля, и пораженный орган вырывался из глотки. Не стану говорить об адской боли, серьезнее явилось обильное кровотечение. Я лежал с полотенцем у щеки, на него непрерывно стекала изо рта кровь. Сочилась и днем, и ночью, и ничего врачи поделать не могли. Утешали тем, что у всех, мол, так. Пройдет. Но не проходило. Я слабел.
Четвертый день пребывания в больнице пришелся на Пасху. Со мной в палате лежало трое взрослых. Одному из них, председателю отдаленного колхоза, привезли по случаю праздника рыбу в кляре и бутылку водки. Бутылку разлили сразу. Один старичок компанию не поддержал. Полагаю, что мне предложили из приличия. А я не отказался и свой стакан хряпнул, морщась от дикой боли, залпом. Слава богу, рыбой не стал закусывать. И моментально уснул. Проспал до самого вечера, проснулся с приходом дежурного врача. Полотенце сухое. Врач подозрительно посмотрел, но ограничился замечанием: странно, мол. Понимая, что дело не в лекарствах, а в водке, продезинфицировавшей раны и заставившей кровь свернуться, я промолчал.
Если Валерка гостил у нас в праздники советские и просто выходные, то я навещал их в праздники престольные и на каникулах. Повезло с тем, что в деревнях нашей родни: Гвоздеве, Татищеве, Козлове, Новом – праздники не совпадали. Было когда разгуляться. Ходили по родне, знакомым родни, друзьям знакомых. Пили самогон, пели песни, рассказывали анекдоты, просто болтались по деревенскому проселку.
Даже фотографировались. На одной из редких уцелевших фотографий я в центре какой-то компании, единственный при галстуке, в очках и почему-то в шляпе. Откуда она, если столь изысканных головных уборов сроду не носил? Наверное, чтобы полнее соответствовать тогдашней характеристике подобных субъектов: « еще в очках», а тут добавится «еще и в шляпе». Где взял? У кого взял? В общем, как у Высоцкого: «помню только, квартира с обоями»… И еще помню, что сельские красавицы на городской мой прикид реагировали соответствующе. Потому нередко происходило выяснение отношений, типа «а кто ты такой!» Здесь вся надежда на братика, не дававшего меня в обиду.