Страница 2 из 16
С тех пор день рождения Эмити всегда напоминал Мишель о смерти отца (его она очень любила) и матери (ведь та тоже умерла в день рождения, только не Эмити, а самой Мишель). Жена Джеффи не была пессимисткой, не страдала от депрессии – совсем наоборот, любила пошутить и лучилась жизненной энергией. Но иногда ей казалось, что родной город населен призраками, что прошлое давит на плечи тяжелым грузом и, чтобы избавиться от этого чувства, нужно уехать отсюда.
Вот она и уехала, чтобы найти себя. Похоже, так и не нашла.
Джеффи пробовал ее отыскать, но его старания ни к чему не привели. Частный сыщик, которого он нанял семь лет назад, лишь развел руками – так же как и сыщик, нанятый в прошлом году. Если целеустремленная женщина решила изменить свою жизнь, она способна запутать следы, и поиски потребуют серьезных ресурсов, а их у Джеффи не было. Мишель – не знавшая матери, потерявшая отца после рождения Эмити, утратившая веру в свою мечту (она мечтала профессионально заниматься музыкой) – оказалась очень ранимой. Раньше Джеффи даже не представлял насколько. Корил себя за черствость и постоянно думал, что нельзя было ее отпускать.
Мишель пропала уже давно. По закону суд мог признать ее умершей, но Джеффи не решался на этот мрачный шаг. Отказывался верить, что Мишель мертва. Надеялся, что она живет новой, счастливой жизнью. А раз надеялся, значит так оно и должно быть. Надежда – мощная штука. Поэтому Джеффи рискнул лишь расторгнуть брак.
На этой неделе его заявление наконец рассмотрели и одобрили.
Не сказать чтобы в свои тридцать четыре года он собирался начать жизнь с чистого листа. Он просто восстанавливал силы. И по-прежнему не снимал обручального кольца.
Ленивые волны омывали скалу, где сидели они с дочерью, а с пляжа доносился шепот прибоя, словно океан рассказывал берегу свои секреты.
– Что, если мама однажды вернется? Снова женишься на ней?
Они давно смирились с этой утратой. Не чувствовали ни горя, ни обиды. Когда речь заходила о Мишель, обоих накрывала сладкая тоска, присоленная ностальгией: они думали не о том, что случилось, а о том, что могло бы произойти. Правильно говорят: время – лучший лекарь. Шрам останется навсегда, но теперь можно коснуться его, не опасаясь, что от боли перехватит дыхание.
– Не уверен, что мама снова выйдет за меня, милая. Ей нужен был другой муж, не я.
– Знаешь что? На твой счет она ошибалась.
– Не факт. Мы оба мечтатели, но мечтали о разном. Она – о реальных вещах. Хотела стать автором-исполнителем, записывать собственные песни, сделать карьеру в музыке. Я же… Я мечтаю оказаться в тридцатых годах прошлого века, побывать на концерте Бенни Гудмана в Манхэттен-рум гостиницы «Пенсильвания» в Нью-Йорке. Или в мирах, которых не было и не будет, мирах Толкина и Хайнлайна. Я люблю биг-бенды и хоббитов. Меня хлебом не корми, дай поглазеть на чудеса. Твоя мама… она умела сотворить собственное чудо. Прекрасную музыку. Я обожал ее песни, высоко их ценил, но ей нужна была настоящая аудитория. Побольше, чем один человек.
– На твой счет она ошибалась, – повторила Эмити обезоруживающим тоном.
Она не сердилась, но говорила на редкость убедительно.
На самом деле Мишель ошибалась лишь в одном: что найдет смысл жизни ценой расставания с семьей. Само существование Эмити оправдывало жизнь ее родителей на все сто. Джеффи не стал говорить об этом дочери. Он неплохо знал ее, да и себя тоже, и понимал, чем закончится такой разговор. Не стоит портить послевкусие от прекрасного ужина и доводить дело до слез. На звезды и море лучше смотреть сухими глазами.
– Покажи Большой Ковш, – попросила Эмити.
– Его еще называют Большой Медведицей. – Он обнял дочь, обвел глазами небо, нашел ручку ковша, указал на нее пальцем, очертил все созвездие. – В начале времен этим ковшом зачерпывали другие звезды, чтобы разбросать их по небу.
Через несколько минут они вернулись на берег, сели на камень и обулись.
До дома было полчаса ходьбы. Вечер выдался теплый, путь лежал мимо витрин магазинов и художественных галерей, и чего там только не было, в этих витринах. Джеффи всегда считал, что опоздал родиться, и поэтому не без удивления рассматривал так называемое «высокое искусство» нынешней никчемной эпохи.
Первый из семи домов в переулке Тенистого Ущелья, что пересекается с улицей Полых Дубов, был исполнен в викторианском стиле и походил на свадебный торт: с двумя башенками, покатой крышей и слуховыми окошками. На оконных рамах богатые резные наличники, а вокруг – вековые дубы. Дом принадлежал Боннерам: Марти и Дорис. Милые люди и вовсе не такие претенциозные, как их жилище. Они уехали в отпуск, а ключ оставили Джеффи.
Их с Эмити дом был одноэтажным. Кровля шиферная, стены из местного песчаника. Их сложил сам Джеффи: отец у него был каменщик. Янтарные лампочки в кракелюрных плафонах заливали веранду теплым узорчатым светом. Верхушки пальм, седые от лунного сияния, перешептывались с соседками, а легкий бриз подсказывал им темы для разговора.
На веранде стояли два кресла-качалки. Одно было занято.
– Дядя Страшила, – сказала Эмити.
2
Человек, которого Эмити назвала «дядя Страшила», представлялся как Эд. Просто Эд, без фамилии. Он был бездомный. Жил в лагере неподалеку от переулка, там, где заканчивался асфальт и начинался лес. Появился здесь где-то с год назад и приходил в гости как минимум дважды в месяц, всякий раз без приглашения.
Джеффи его не боялся. Ведь сам он крепкий рослый парень, шесть футов два дюйма, тридцать четыре года, вполне себе в форме, а Эд старше его лет на тридцать, ниже дюймов на шесть, а форма у него как у глины для детских поделок. Старик был эксцентричный (хотя психом не назовешь), но никогда не проявлял ни малейшей агрессии.
Тем не менее Джеффи сказал «Добрый вечер, Эд» и тут же препроводил Эмити в дом. Дождался, пока она замкнет дверь и включит свет в прихожей, после чего уселся во второе кресло-качалку. Гость заранее подвинул его так, чтобы оба сидящих на веранде смотрели друг на друга. Джеффи никогда не оставлял Эмити одну дома и всегда брал ее с собой – в наше-то время. Не только из-за Эда. Сказать по правде, вовсе не из-за Эда.
Калифорния переживала не лучшие времена. Популяция бездомных – по большей части психопатов и наркоманов – росла в геометрической прогрессии. Взяточники-политиканы плевать хотели на интересы местных жителей. Заботились лишь о том, как бы сохранить власть, продавить собственную идеологию и потратить миллиарды долларов на решение проблемы с бездомными, тем самым набивая карманы своих друзей, в то время как бродяг становилось все больше.
Когда их лагеря разрастались, власти, озаботившись вопросами здравоохранения и общественной безопасности, начинали принимать меры, то есть изгонять людей с палатками и спальными мешками за пределы Суавидад-Бич, в лесополосу, чтобы разделить один большой лагерь на несколько маленьких, расположенных подальше друг от друга и не привлекающих к себе лишнего внимания.
Эд был взъерошен и небрит, но разительно отличался от других бедолаг, оказавшихся без крыши над головой. Зубы у него были здоровые, улыбка сверкающая, и еще от него не воняло, ведь Эд ежедневно ходил в город, чтобы принять душ и постираться в бесплатной прачечной, общественной или церковной. Вместо бесформенного спортивного костюма, мешковатых джинсов и толстовки с капюшоном он всегда носил слаксы с аккуратно заправленной в них рубашкой, пиджак свободного покроя и галстук-бабочку. Сегодня вечером на нем была клетчатая рубашка и бабочка в горошек. Смелое сочетание. С другой стороны, вряд ли Эд попадется на глаза людям, искушенным в вопросах стиля. Никто не изогнет бровь и не отпустит в его адрес какую-нибудь колкость.
Эд утверждал, что не употребляет спиртного, разве что балует себя изысканным каберне-совиньоном, но гораздо реже, чем хотелось бы. Он был разборчив в напитках, предпочитал вино самого лучшего качества, но редко мог позволить себе такую роскошь, ведь хорошая бутылка – дорогое удовольствие. К наркотикам Эд был равнодушен: по его словам, никогда не принимал ничего сильнее аспирина.