Наваждение

– Кто ты? – прошептал.

Вопрос, глухо прозвучавший в тишине, странным образом растворился в горячем и плотном от мельчайших капелек воды воздухе.

– Ты бесцеремонен… – усмехнулась она и, взяв его за подбородок и приподняв голову, заглянула в глаза.

Максим ощутил – почти на физическом уровне, как непреодолимой силой его стало втягивать в бездонную глубину ее зрачков. Словно там была зона пониженного давления. Как будто, трансформируясь в бесплотное текучее нечто, он должен проникнуть туда, просочиться через острые колючие точки. «Странно, – подумал, – такие зрачки при таком свете… Что она ими видит?» Ему до безумия захотелось оказаться на той стороне, раствориться там, стать частью чего-то непонятного, но такого влекущего. Было и стыдно, и приятно, и жутко, и восхитительно одновременно.

– Не бойся, милый. Я пришла не за тобой. Я пришла к тебе, – голос показался не то журчащим, не то мурлычущим. В нем слышалось понятное подсознанию желание. Но одновременно с пониманием этого на макушке возникло знакомое ощущение зашевелившихся волос. И теперь уже не от разницы температур.

– Кто ты? – теряя остатки разума, снова спросил Максим. Он разрывался между вожделением и нараставшим ужасом: от догадки – кто перед ним.

– Я – то, что ты сейчас неосознанно пожелал, – голос до неузнаваемости изменился. Он пронизывал собой тело, заставляя его вибрировать, – Ты разве не узнал меня? Я – Смерть и Возрождение. Я – Любовь, – почти пропела она последнюю фразу и усмехнулась. На ее прелестном лице промелькнуло и исчезло знакомое снисходительное выражение, – Сегодня ты познаешь меня. И отныне будешь искать в каждой красивой женщине. И в каждой ты найдешь частичку меня, но никогда не обретешь в полной мере, – она замолчала. А он инстинктивно, по-детски, совершенно бездумно захотел спросить – «почему?» Но не успел, – Время бесед закончилось, милый, – снова замурлыкала она, и нетерпеливо, даже грубовато стала ласкать его, растворяя в себе, но наполняя в то же время все его существо неисчерпаемой силы необъяснимой радостью.

2.

Просыпание в своей постели стало одновременно и удивлением, и шоком. Удивлением – потому что промежуток между тем, что было, и нынешним моментом отсутствовал напрочь. А шоком – потому что память восстановила картину вечера через чувства. Сказать, что это были воспоминания из сна – язык не поворачивался. Они вползли в еще не совсем адекватное поутру сознание горечью потери чего-то очень важного для жизни. И вся прелесть чудесного воскресного утра, на мгновение впорхнувшего в пространство комнаты через открытую балконную дверь, в один момент стушевалась. Не радовало ничто. Ни солнце. Ни щебетание птиц. Ни знакомые и милые сердцу звуки провинциального городка, изредка нарушавшие относительную тишину то перекличкой петухов или собак, то гудением лодочного мотора на реке, который сначала нарастал, а затем также постепенно удалялся. Не хотелось ни есть, ни чистить зубы, ни умываться. Только лежать и вспоминать. Каждой клеточкой кожи, каждым нервом, посылавшим воспаленному мозгу отпечатки вчерашней радости. Тело, пережившее такой шок, требовало рецидива. И только рецидива. Ему – плевать было, каким образом или способом можно вернуть вчерашнюю потерю разума. Главное – вернуть. Чтобы снова соединиться с той запредельной силой, ввергавшей все существо в эйфорию и освобождавшей от косности земного бытия. Он готов был, как Фауст, остановить мгновение. Продать душу. Расстаться со всем, чем обладал в этой жизни. Даже с самой жизнью. Лишь бы еще раз пережить подобное безумие. Внутренне осознавал, что все это неспроста, что за все это придется заплатить. Смутное чувство всеведения уже крепко сжало его в своих объятиях. Оно пульсировало, закачивая и закачивая в сознание тоску понимания того, о чем вчера услышал: такого ослепительного восторга ему не пережить ни с одной из земных женщин.

Через силу он поднялся. На цыпочках спустился по узкой лестнице вниз – на первый этаж, и хотел было тихо прошмыгнуть мимо проема в кухню, чтобы не разговаривать с родителями. Мать что-то шинковала на рабочем столе. Она оглянулась, уловив появление сына.

– Доброе утро, Максим… Выспался? – она почему-то никогда не сюсюкала с ним. Не называла уменьшительно-ласкательными именами.

– Доброе, – ответил, – Я на речку. Освежиться хочу.

– Может, не надо, сын? Вода-то уже совсем не теплая.

– Нормальная еще. Мам, дай мне что-нибудь – ноги потом вытереть.

Захватив полотенце и шлепанцы, он вышел на крыльцо и сразу прищурился от яркого солнца. На мгновение даже забылся. Появилось желание потянуться. Ощутил приятную негу в мышцах. Но только на мгновение. Пока не увидел среди ветвей угол и часть бревенчатой стены бани, маленьким темным окошечком смотревшей в сад.

Дверь оказалась приотворенной. И он наклонился, и вошел. Пахнуло духом холодного сырого помещения. Остывшей топкой с не вычищенной еще золой. Мокрым, с легким запахом гниения, деревом. Едва уловимым, еще не выветрившимся ароматом березовых веников. И ночные чувства, всколыхнувшись бестолково, напрасно попытались реанимировать себя. «Диалектика» – подумал машинально Максим и быстро вышел на солнце.

Тропинка, почти ровной линией полого прочерчивая территорию сада и уходя влево, спускалась к реке не то чтобы круто, но с заметным уклоном. Он побежал по ней. Преодолел мостки, метров на пятнадцать уходившие ногами столбов в величественное тело реки, и отчаянно прыгнул вниз головой в сверкающую бликами зеленоватую воду.

Река обожгла прохладой. Вырвала из груди крик восторга, мгновенно освободив от пленившего душу ночного кошмара. Заставила тело почувствовать настоящую жизнь. Шевелиться, что было сил. И Максим сначала широким брасом, а затем кролем проплыл почти до середины – до самой быстрины, стараясь грести под углом против течения. Почувствовал, как его сильнее стало сносить. И повернул к берегу.

Его отнесло достаточно далеко. К самой песчаной отмели, которая летом становилась стихийным пляжем. Он вышел из воды, с силой растирая покрасневшую, покрывшуюся пупырышками кожу, и побежал сначала в сторону мостков, а затем по тропинке к дому. Обмыв из шланга, вытер ноги, сунул в шлепанцы и поднялся на террасу. Заглянул в кухню, пообещав матери тут же спуститься завтракать, и проследовал в свою комнату.

Как только открыл дверь и увидел у окна мольберт, тревога, сопровождавшая почти все утро, просочилась в сознание мыслью набросать портрет ночной гостьи. Он даже воспрянул духом. Обозначилась цель, предполагавшая действие. И это стало лекарством для мятущейся души. В мышцах появился зуд, реализовавшийся в суетливость движений. Руки стали опережать мысли. Максим схватил фанерный прямоугольник, служивший ему основой для бумаги. Прикрепил к нему лист белого, с молочным оттенком картона. Сел на кровать и стал быстрыми движениями наносить линии.

Около часа провозился с рисунком – то так, то эдак перекладывая на коленях свою «фанерку». Что-то неуловимое ускользало от внимания. Что-то очень важное. Вроде бы и нюансы все учтены. Но жизни в наброске не было. Казалось, каким-то холодом от него веяло. Красота – та же. Но тепло – отсутствовало. Оно будто ушло вместе с жаром вчерашней бани, заместилось тем, что увидел и почувствовал сегодня, заглянув туда. Снял лист и бросил на кровать. Прилепил еще один…

В дверь постучали.

– Можно к тебе? – мама, не дожидаясь ответа, вошла в комнату, – Ты что – бастуешь? Жду тебя, жду…

– Я сейчас, мам. Уже иду.

– Красивая девочка, – мама понимающе улыбнулась, взглянув на рисунок, лежавший на кровати, – Не видела ее ни разу. Кого это ты нарисовал, Максим?

«И, слава богу, что не видела!» – вспыхнуло в сознании.

– Это из головы, – отмахнулся, – Пошли лучше завтракать.

– Ты знаешь, все хотела спросить у тебя… – мама замолчала.

– Что? – Максим посмотрел на нее с интересом, потому что интонация показалась незнакомой.

– Хотела спросить – как тебе Анюта? Мне показалось…