Биарриц-сюита

Когда-то Женя с родителями очень дружила. Мама разделяла все ее театральные увлечения, они вместе везде ходили, Женя после спектаклей заходила к молодым артистам, своим друзьям, мать приходилось им представлять, и та, прямо, светилась от радости и гордости принадлежности к московской театральной богеме. Знала Женя и некоторых мэтров, хотя и шапочно. Когда ей приходилось писать о театре, она с восторгом упоминала их фамилии. Встретив ее за кулисами, они легонько наклоняли голову в знак приветствия: «Здравствуйте, Женечка, что-то давно мы вас не видели. Забыли вы нас… Как вам премьера?» Женя рассыпалась в комплиментах и всегда представляла мать, которой мэтр протягивал руку, а иногда даже и целовал. Мать смущалась, но когда они возвращались домой, она взахлеб пересказывала событие "целования руки таким-то", отцу, который никогда процессом целования не восхищался. А вот, мать просто млела и от спектакля, от приоткрывшейся ей закулисной жизни, а главное от того, что ее Женечку все знают.

Женя медленно двигалась по Щелковскому шоссе, подолгу останавливаясь на каждом светофоре. Скоро пора будет подумать о парковке: к самому офису подъехать будет невозможно, она пройдется пешком.

Женя мать любила, но уважать ее было особо не за что. Мать ничего из себя не представляла. Она, якобы, когда-то получила диплом инженера, но Женя помнила, что когда она была маленькой, мать работала кем-то типа домоуправа, командовала слесарями, электриками, уборщицами и дворниками. В чем-то для них всех это было удобно: мать до сих пор, даже уже давным-давно удалившись от дел в ЖЭКе, занималась ежегодными ремонтами их небольшой квартиры. Женя с отцом переезжали на это время в гостиницу или ремонт приурочивался к отпуску. Женя с отцом отправлялись в подмосковный пансионат, а мать меняла унитаз и раковину. Женя не вникали в такие мелочи. Мать давала ей чистое белье и одежду, готовила еду, обеспечивала быт. Научиться от нее было нечему. Это Женя, водя мать по закрытым просмотрам некассовых фильмов, генеральным репетициям и премьерам, ее образовывала. Женя знала английский, испанский и немного французский, а мать боялась иностранных языков, и с ней надо было ехать за границу, где маминым кошмаром было "потеряться". Мать обожала пляжи, море, спа и Женя тоже все это любила, они ездили отдыхать вместе, были немного "подружки", ценили общество друг друга, но Женя знала, что кроме всего прочего, мать просто боится ездить одна, и поэтому за них с отцом цепляется. Она была, как бы их с папой большой ребенок, за которым надо присматривать, читать ей меню по-русски и объяснять, что представляет собой то или иное блюдо.

А вот отец везде ездил один, за ним присматривать было не нужно. Он нигде не был Жениным "хвостиком". Отец жил своей напряженной профессиональной жизнью. Признавая Женино превосходство в вопросах современного театра, он вовсе не желал ее увлечения разделять, да и быть представленным актерам, ему было явно неинтересно. Несколько раз, им с мамой удавалось вытащить его на новые спектакли, но ему они никогда не нравились, он скучал, тяготился, и потом взвешенно и аргументированно объяснял, почему ему не понравилось. Женя не соглашалась, в глубине души считала, что "папа не догоняет", но было видно, что отцу наплевать на это ее конкретное несогласие. Он оставался при своем мнение и вовсе не боялся прослыть в Жениных глазах ретроградом.

В отце было что-то самодостаточное. Еще несколько лет назад, они подолгу прогуливались по тропинкам домов отдыха, сидели на лавочке и обсуждали разные книги. Литературные вкусы отца и дочери сходились гораздо чаще, чем театральные. Женя много читала, особенно в детстве и ранней юности. О, как хорошо, что она не ленилась это делать, была книжной девочкой, ведь сейчас она читала резко меньше. А так, Женя была горда, что она могла соответствовать папиной гуманитарной эрудиции. Он любил говорить с ней о книгах, спорил. Им было интересно вдвоем. Она рассказывала родителям о неурядицах на работе, о том, что ее не ценят… Родители слушали, соглашались, что-то советовали, и никогда не говорили, что надо "терпеть" и дальше из-за денег. Она могла увольняться и просто жить в доме родителей месяцами, как раньше. Женя считала себя выше денег, она имела право себя искать и деньги тут были ни при чем. Ей никогда не приходило в голову, что отец работает так напряженно, и как раз, в отличии от нее, очень нервничает из-за денег, чтобы она и мать могли отдыхать там, где им хочется.

Так все и было в Жениной жизни взрослого ребенка до недавнего времени: вечера дома, ужин со всеми вместе, разговоры о ее работе, снова разговоры об ее работе, приятелях и приятельницах, театральные новости. Потом она уходила к себе в комнату к компьютеру, мать начинала в спальне смотреть свои передачи по каналу Культура, а отец в проходной гостиной усаживался в свое старое кресло с книгой. Женя знала его вкусы: зарубежная классика 20 века, русская классика 19-го, и даже античные философы, которых в их семье, никто, кроме отца, не читал. Все расходились… и Женя долго-долго сидела одна перед компьютером, "встречаясь с друзьями" в социальных сетях.

Года два-три назад все изменилось. Женя обрела компанию. Она теперь все свое свободное время проводила с друзьями, уже не виртуально, а в реальности. Жизнь не то, чтобы изменилась, нет, просто родителей там стало резко меньше. Не стало совместных походов в театр, она совсем перестала с ними отдыхать. Женя понимала, что ее семья очень маленькая, что живут они странно, слишком обособленно, друзей родителей она почти не знала, так же как и семьи. Впрочем, она никем и не интересовалась: ни у мамы, ни у папы не было братьев и сестер. С одной стороны это было хорошо, только родственничков дурацких не хватало на семейных посиделках. Но с другой стороны, к ним никто никогда не приходил, праздники всегда справлялись втроем. Так повелось, и Жене совершенно не хотелось приглашать к себе друзей.

Что было не так? Женя не понимала. Каким-то образом, родителям не нужны были люди. Папу, они, скорее всего, утомляли, а мама их просто боялась. Она вообще предпочитала не выходить одна из дому. Дома было немного затхло, тоскливо, и слишком упорядоченно. Женя стала страшится стариться в этой квартире с родителями, а потом… без них. Родители наводили на нее грусть: каждый в своей комнате занимается чем-то своим. Как родители умудрились жить такой одинокой жизнью, почему им почти никто не звонит просто так? Жене не хотелось разделять "пожилое" одиночество "человеков в футляре", как она их мысленно называла, никогда, правда, не озвучив свои Чеховские ассоциации по их поводу. А вдруг они ее заразят своим вирусом одиночества? Однажды поддавшись, она боялась увязнуть в этом ожидании смерти, без надежды и веселья.

Женя запарковалась в Каретном ряду, заплатив за три часа. Больше на работе она оставаться не планировала. У нее на вторую половину дня были другие планы, домой она собиралась прийти только спать.

Егор

Вот черт: Егор резко проснулся, как от толчка. Посмотрев на часы, он убедился, что спал минут пять, не больше. Он видел короткий, но часто повторяющийся сон: там была мать, их последняя встреча в больнице. Мать лежала на смятой кровати, от нее плохо пахло, он этот запах чувствовал во сне, кожа ее стала серой, и обтягивала скулы, глаза запали, в вороте несвежей рубашки виднелась сморщенная кожа груди. На всем ее облике уже лежала печать смерти. Егор проснулся, но мысли его ни на что больше переключится не могли. Август. Он опять был в той палате, где умирала его мать. Конечно нет, он не собирался ехать к ней в больницу второй раз за день. Но пришлось. С утра он снова, в который уж раз говорил с ней о наследстве, ей надо было подписать бумагу, чтобы он смог получить свою "законную" третью часть. Две трети так и так получал отчим. Мать подписывать ничего не хотела, говорила, что она еще "подумает", чтобы он ей оставил документы, что она их хочет "внимательно почитать". Она схватила своими костистыми пальцами какие-то брошюрки по наследному праву и Егором овладело привычное двойственное чувство: мать собиралась лишить его денег, его, ее единственного сына. Ему хотелось этих денег, получилась бы немаленькая сумма, но дело, однако, было не в деньгах. Егору было горько, что мать уходит, но ее память навсегда будет омрачена несправедливостью, даже в эти свои последние часы, мать мучила его, зачем-то решая обездолить, "не дать", преподать ему какой-то злой урок, за что-то напоследок опять наказать. С другой стороны, все стало безразлично: Егор понимал, что он так и не сможет постичь логику своей матери, так и не поймет "за что она его так". К безразличию примешивалось отвращение: ее неверные, судорожные движения, когда она засовывала под подушку дурацкие документы, так и не решаясь все наконец "отпустить", не сознавая, что у нее уже совсем нет времени, чтобы хоть что-то сказать сыну.