Страница 5 из 6
Вот недавно меня настигло нечаянное (и такое чаянное!) открытие замечательного и мало кому известного поэта из Омска. Он жил со мной в одно время, когда в храмах были или клубы, или склады химикатов, а Господь его окликнул и нашёл. И стихи его отмечены касанием Божьей длани. Его имя – Олег Чертов. Он погиб от руки наёмного убийцы в 1996 году в возрасте 36 пушкинских лет. А основной свод его стихотворений был написан в начале 80-х, когда ему было едва за двадцать. Мне повезло написать предисловие к его книге. И это было для меня, как мне раньше казалось, «поэтической всезнайки», большим уроком. Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут. Поэтому твой труд по собиранию важной и нужной поэтической темы, я всячески приветствую. И хочу заглянуть в твою творческую лабораторию: что там препарируется сейчас? Кто у тебя под микроскопом, а кого ты рассматриваешь в телескоп? Какой поэтический временной отрезок у тебя в приоритете?
Ю. Б. О, Лидия! Вашу августейшую речь я выслушал смиренно, не перебивая. Хотя женская логика порой такова, что её обладательницы могут ею же самих себя и высечь. Только что, говоря об Олеге Чертове, действительно редком православном поэте, если наложить атеистическую эпоху на время, когда он, собственно, как поэт состоялся и чей сад несомненно был Гефсиманским, ты сказала: «Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут». А перед этим «наехала» на мужчин. Дескать, далеки они, в отличие от нас, женщин, от Сада Небесного, и «не так открыты инаковидению». А как же пример с Олегом Чертовым, тобою приведённый? И этот пример совсем не исключение. В начале нашего разговора я уже упоминал екатеринбуржца Юрия Казарина, у кого тема Сада, в том числе, – Небесного, стала едва ли не стихотворным размером. Да вот – только навскидку:
Но я с тобой где-то даже соглашусь, как человек, обозревший многие стихотворные сады и лицезревший сонмы поэтических бабочек: сады, взращённые женщинами-поэтами (здесь, кроме перечисленных тобой имён, надо назвать и Беллу Ахмадулину, и живущую в Северодонецке Татьяну Литвинову), пожалуй, затмевают собственным цветением и плодоношением сады нашего брата. Но… Наш брат берёт другим – погоней за бабочками! Потому что мужская душа – утончённей. И тут представительницам прекрасной половины мы можем дать фору. Я легко выставляю на шахматную доску фигуры Александра Кушнера, Игоря Шкляревского и Александра Проханова. Да-да, того самого – неистового Александра Андреевича! Между прочим, насколько я знаю, в Москве он один из обладателей редкой коллекции бабочек. Причём, добывал их не на рынках, не в интернете, не по звонку – сам гонялся за ними с сачком во всех странах, где побывал! И сложил об этом стихи. Вот три строфы, которые восхищают меня своим неоакмеизмом:
И знаешь, к какому выводу я пришёл? Бабочка – это же своего рода компенсация в поиске мужчинами женского идеала! Александр Андреевич практически в этом признался: «Но не невеста – бабочка лежала / С поломанными синими крылами». Впрочем, вернёмся от Александра Андреевича к Александру Сергеевичу. Можно ли Пушкина «рассматривать под микроскопом»? Казалось бы, – только в телескоп! А, тем не менее, я мучился, пытаясь разглядеть в его гигантском поэтическом массиве (как количественном, так и качественном), стихи про сад. И отыскал, пожалуй, одно-разъединственное стихотвореньице «Вертоград моей сестры…» «А как же «Сады Лицея»? – дернут меня за рукав читатели. Но «Сады Лицея» – не более чем устоявшаяся «обманка», запертая дверца, отворив которую мы предполагаем шагнуть в повествовательную сень тех самых садов. Однако, как написал в одноимённой работе академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, «Сады Лицея» – это прежде всего мир свободы, беззаботности,
дружбы и любви, но вместе с тем и мир уединенного чтения, уединенных размышлений». Доверимся академику. Итак, я «разглядывал под микроскопом» пушкинский «Вертоград…» на предмет того, дабы начать с него антологию. Двенадцать строчек, где, может быть, самая благоуханная – последняя: «И закаплют ароматы». Остановимся на этом…
Теперь приоткрываю свою лабораторию: изначально меня поразило стихотворение младшего современника Пушкина Владимира Бенедиктова «Вечер в саду». О, как оно объёмно, скульптурно написано, точно бы не гусиным пером ХIХ столетия, а, по меньшей мере, чернильным стальным пёрышком ХХ-го:
Это – начало. А далее:
Заметь: там, где у Пушкина «И закаплют ароматы», у Бенедиктова целая «ароматная глубина» – голографическая картина, не типичная для глазомера ХIХ века. Мне стало обидно за Александра Сергеевича, потому что он проигрывал Бенедиктову. Равно как и Фёдору Тютчеву, написавшему «Как сладко дремлет сад тёмно-зелёный…» Я был поставлен перед выбором: если начать антологию с пушкинского «Вертограда…», не обернётся ли сие нечаянной медвежьей услугой по отношению к «солнцу русской поэзии»? Если же начать свой обзор Времени с тютчевского сада, сквозь который «Мир бестелесный, слышный, но незримый… роится в хаосе ночном», не упрекнут ли меня в том, что составитель, поддавшись притяжению ночного хаоса, не заметил «солнца русской поэзии»? И я решил быть честным перед Пушкиным, тем более, что «солнце русской поэзии» уже ничем и никем не заслонить, то есть начал антологию с тютчевского сада, возросшего в 1835 году. Надеюсь, Александр Сергеевич меня бы одобрил, как признал он себя, если верить источнику, побеждённым в поэтическом состязании, когда они втроём – он, Дельвиг и Фёдор Туманский – сочиняли пасхальные восьмистишия про выпущенную из клетки птичку. А победителем стал малоизвестный Туманский, чья миниатюра вошла с той поры во все хрестоматии…
Ты спрашиваешь о приоритете… В приоритете, конечно, ХХ век, поменявший поэтическую оптику: от общего – к частному, когда в очерченном пространстве сада проступила предметная конкретика, как, скажем, в стихотворении «Перед закатом» Иннокентия Анненского: «Всё глазами взять хочу я / Из темнеющего сада…» Предположим, Яков Полонский здесь бы и остановился, этим ограничившись, Тютчев бы ушёл в «ночной хаос», зрение же Анненского уже выхватывает: