Лестница. Сборник рассказов

– Хм… Неправильно это как–то.

– Я уж и сам не знаю иногда, что правильно, а что – нет. Устал я.

– Ну, ты это… назвался груздем…

– Да знаю я, – перебил Бог. – Над новым Заветом думаю, в общем.

– Новым? А старый куда ж? Это, стало быть, конца света не предвидится пока?

– Не предвидится, – кивнул Господь. – Не готовы вы ещё.

– Это хорошо, – кивнул Иван Фёдорович, возвращаясь к чаю. – Дача у меня недостроена вечно. А тут Машка в сентябре родить должна. Внук, понимаешь, у меня будет, хе–хе… А так–то и мы с Сергевной отчебучить можем молодца или молодуху ещё одну. Я уж ей давно говорю: слышь, Сергевна, а не сообразить ли нам…

И тут снова накатило на забывшегося Ивана Фёдоровича осознание необратимости процесса. Взгляд его стал тоскливым и отрешённым.

А Господь отставил кружку, поднялся неспешно, взял старенький, оглаженный бесконечностью времени, посох, лежащий у костра, посмотрел на Ивана Фёдоровича задумчиво.

– Пойдём, что ли, – сказал негромко.

– Это куда? – испугался Иван Фёдорович, спешно доглатывая чай. И тут же пристыдил себя за страх. Бог ведь рядом – неужели чего плохого ждать!

– Доведу тебя до перекрёстка.

– Опять перекрёсток, – поморщился Иван Фёдорович. – Я – вот только прибыл с одного… Чёрт меня дёрнул на жёлтый!..

– Ну а что делать, – улыбнулся Бог. – Это только в ад всегда зелёный свет и дорога проторена.

– Неправильно это, – вздохнул Иван Фёдорович, поднимаясь, поглядывая на бушующую вокруг стихию. Гроза хоть и унималась, вроде, однако дождь был ещё плотный – ни тропы не видать, ни вообще на пять шагов вперёд. Где тут найдёшь перекрёсток…

– Всё–то вам неправильно, – проворчал Господь. – Взяли бы да сделали как надо.

– Кто ж его знает, как надо–то, – смутился Иван Фёдорович.

А Бог уверенно, хотя и неторопко, двинулся вперёд. И гроза расступилась перед ним, дождь будто упал на колени, молитвенно преклонив голову. И только травы роняли влагу на сандалии Его и край белых одежд.

Иван Фёдорович пошёл следом, не переставая восторгаться всемогуществом Божьим.

Идя сзади, след в след, он, любопытства ради, качнулся в сторону и вытянул руку в дождь. Но дождь, словно предвидя его детскую выходку, тут же изменил направление, и ни одной капли не упало на подставленную ладонь.

«Тоже как–то не очень, однако, – подумал Иван Фёдорович. – Вроде как перебор».

И тут же укорил себя за привередливость: «И правда, не угодишь на нас: и так не сяк, и этак об косяк. Трудно ему с нами, ох трудно! Не хотел бы я быть богом».

Молча и как–то незаметно, минут за двадцать, дошли они до перекрёстка, где выходила тропа на неширокую просёлочную дорогу, посыпанную гравием и оттого только не увязшую в грязи.

Тут Бог остановился, повернулся к Ивану Фёдоровичу, развёл руками.

– Вот, – сказал он. – Твой перекрёсток. Дальше – сам.

– А куда идти–то? – струхнул Иван Фёдорович, неуютно оглядываясь по сторонам и представляя, с какой радостью гроза наконец–то примет его в свои объятия. Не было видно по сторонам ни зги – только кусок дороги, а дальше – сплошной стеной стоял дождь.

– Так прямо же, – улыбнулся Господь. – Всё прямо и прямо. Пока не придёшь.

– Куда?

– Откуда ж я знаю, куда ты хочешь. Ты как дитя, право слово. Полжизни прошёл, а доселе не определился, куда идёшь.

– Прости, – понурился Иван Фёдорович.

– Бог простит, – пошутил Господь. И показал налево: – Если дальше хочешь идти, то тебе туда. А если обратно решил, то, – кивнул направо, – в эту сторону шагай.

– А можно – обратно–то?

– Ох… – вздохнул Бог. – Уйду я от вас. Насовсем. Живите как знаете.

– Прости, – заторопился Иван Фёдорович. – Я ж первый раз в такой ситуации. Ты ж, поди, тоже не всегда… ну, это…

– Да ладно, – отмахнулся Господь. – Ступай, в общем.

– Ага, – кивнул Иван Фёдорович. – Только ты это… не оставляй меня, а? Ну, в смысле, хоть иногда направляй, куда следует. Я ведь не очень чтобы… В смысле, с горяча–то могу такого навертеть… Ну, ты знаешь.

– Угу, – улыбнулся Бог.

– Не оставляй! – попросил Иван Фёдорович, боясь, что Господь в ироническом смысле улыбнулся. – А то, может, правда, приходи к нам, на Гривку? Посидим с удочками. Я тебя с Аркадьичем познакомлю. Покалякаем о том, о сём. А? Ну? Третьим будешь?

– Где двое или трое соберутся во имя моё, там и я среди них, – улыбнулся Бог.

– Ага. Ну, лады!

Иван Фёдорович поколебался немного, протянуть ли Господу руку. Но как–то неправильно это выходило – по–простому слишком, земно. Дёрнулся было хлопнуть по плечу, да вовремя остановился – ещё того лучше, совсем сбрендил!.. Наконец, так и не решившись, подумал сказать простое человеческое «Ну, бывай, что ли!», но язык почему–то сам, против воли хозяина, молвил:

– Благослови, Господи.

И вдруг перехватило дыхание, голова склонилась, и что–то горячее и живое разлилось по сердцу, когда персты Его коснулись чела. Душа, видать, возвращалась в свою обитель.

– Благ будь, человече, – донеслось будто издалека.

Иван Фёдорович закашлялся, выпучив глаза – едва не поперхнулся карамелькой «Фруктовый микс». Ударил по тормозам. И вовремя. Потому что уже загорелся красный. А на перекрёстке вдруг, суматошно взвизгнув покрышками, вылетел на встречную мордатый «Ленд Крузер», извернулся, вывернулся, захрипел, царапая бампером мокрый асфальт, намереваясь превратиться в жука, завалившегося на спину и не могущего подняться…

Кузнечики надрывались в лугах так, что казалось, где–то поблизости работает косилка. В подобравшейся к затону притихшей роще, как певчие на клиросе, начинали вечернюю распевку дрозды. Ветерок игрался с дымом костра, подмешивал к его душноватой горечи медовую накипь с клевера. Жадных до крови комаров ещё не было – не повылазили ещё.

Уха поспевала. Уже и рыбьи души, освобождённые от бренных и мокрых тел своих, вернулись в затон, одухотворили смётанную икру – изготовились продолжать кармическую круговерть.

Водка, заначенная в реке, у бережка, почуяла расправу, похолодела от ужаса. Гремели посудой, доставая миски–кружки; кромсали крупными ломтями хлеб, высвобождали из забутовки огурчики–помидорчики, снаряжали чайник, сглатывали слюну.

– А ты чего это? – удивился Пётр Аркадьевич, кивнув на третью кружку, выставленную на скатёрку.

Но Иван Фёдорович смутился почему–то, ничего не ответил. Он только улыбался странно да, пока доходила ушица, всё поглядывал в луга – не появится ли на горизонте неторопкий силуэт с посохом в руках.

Соль души русской

На берегу маленькой и шустрой речушки Гривки, что в нашей губернии протекает, живёт с некоторых пор старенький астматичный мужичонко, на пенсию, по фамилии Цуг. Ранними утрами удит он рыбу, коей в Гривке ещё с советских времен осталось не выловлено – по недосмотру местной рыбоохраны – вот столько и ещё баржа. Если с утра пораньше вы отправитесь босиком по траве в сторону выселок, то непременно увидите соломенную шляпу от неблагоприятных метеоусловий и комаров – это и есть пенсионер Цуг Илья Климович в своей соломенной шляпе. Но только не пытайтесь с ним разговаривать в этот час, потому что он может и обматерить – не со зла, правда, а чтобы рыба шла. Но ведь всё равно неприятно.

В остальное время суток пенсионер Цуг занимается литературным творчеством, потому что чем ещё пенсионеру на пенсии заняться, сами посудите. Пишет Илья Климович очень складно и крайне жалостливо. Делает он это не по велению души, а с личным умыслом. Написав новую небылицу, торопится он из дома в дом, со двора на двор, со старым бухгалтерским по́ртфелем доперестроечного образца в одной руке и с литровой банкой – в другой.

Зайдя в хату, Климыч собирает всё её население в круг, вручает самой главной бабе принесённую тару и усаживается поблиз. Далее он достаёт из по́ртфеля свежую рукопись и начинает чтение душещипательного рассказа о тяжелой женской доле и несчастной любви. Не проходит обычно и четверти часа, как в банку падает первая мутноватая и жалостливая бабья слеза.