Блудный брат

— Послушай, — сказал я. — Откуда ты знал про тот модуль памяти? Слышишь? Откуда? Ведь ты же не мой брат. Не брат, правда?

Взгляд раненого затуманился, и я неожиданно почувствовал странный спазм в горле, но тут Шелтон снова посмотрел на меня и пошевелил губами. Я не стал наклоняться к нему — у меня вдруг пропало всякое желание знать, кто есть кто.

— О… Оуэн… — прохрипел он. — Ты…

В горле и в ране что-то забулькало, изо рта хлынула теплая кровь, в ране что-то хлюпнуло. Неожиданно любопытство вновь вернулось ко мне. Я склонился над умирающим.

— Ты… Ты…

Глаза закатились и помутнели. Голова упала — странно, ведь он и так не держал ее на весу. Смерть меняет человека, он словно проваливается внутрь себя. Я встал. За головой мертвеца открылась дверь, и вошла Венди.

— Извините, что не пришла раньше… — прошептала она. — Я наткнулась на змею и так перепугалась…

— Все нормально, — сказал Кашель, подходя ко мне и глядя на Буд… Шелтона. — Ты появилась в самый подходящий момент. Поздравляю…

Я не был уверен в том, кому было адресовано последнее слово, но решил, что все же Венди. Обернувшись, я посмотрел на Даркшилда. Он лежал на полу, связанный по рукам и ногам. На полу возле его ног валялся нож, которым пользовался Кашель, связывая полковника. Я поднял нож и присел возле Даркшилда.

— Нет… — прошептал он. — Нет, — простонал он громче. — Нет! — завопил он.

— Как там говорится в фильмах: приведи хотя бы одну причину…

Я поднес лезвие к его груди. Он тонко пискнул, затем заскулил, уже громче, потом завопил; я ткнул ножом в грудь с правой стороны, он хрипло взревел, я разрезал карман, вытащил пачку полковничьих сигарет и закурил. Кто-то присел рядом со мной. Венди.

— Можно мне тоже? — спросила она, глядя на стонущего полковника.

Я протянул ей пачку и дал прикурить.

— Пойдем на воздух, — предложила она. — Здесь воняет. — Она показала подбородком на темное пятно на брюках полковника.

Я встал и пошел к открытым воротам, вдыхая терпкий дым. Он отрезвлял, и он был прекрасен. Как жизнь. И столь же горек.

Светило солнце. Над нагретой землей поднимались волны теплого воздуха. Казалось, волнами идет весь пейзаж. Я не мог понять, что, черт возьми, творится с моим зрением…

Эпилог

Саркисян посмотрел на окно сквозь стакан с жонзаком.

— Гм?.. Говоришь, он так же хорош? Как бренди?

— Можешь не сомневаться, раз так утверждает сержант Кашель, — сказал я.

— Э! Это твой сержант, не мой.

— Отвяжись от сержанта, а не то… — пригрозил я.

— Ладно, особенно если учесть, что, насколько я слышу, Пима заканчивает поливать телятину соусом. Не буду же я с тобой ссориться перед…

— А что там у сержанта? — крикнула с кухни Пима, не зная, что мы только что говорили о ней. И о телятине.

— Ну… Как бы тебе сказать… — рассмеялся Дуг, но тут же посерьезнел под моим яростным взглядом. — Уехал с этой Венди на Карибы. Собирается ей показать всю нашу Землю.

— Считаешь, это смешно?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Нет, вовсе нет.

Поняв, что он никогда уже больше не скажет ничего плохого о Тео Л. Лонгфелло, о Кашле, я кивнул в знак благодарности.

— Послушай, я до сих пор не пойму, как так получается, что наши миры столь мало отличаются друг от друга, и при этом ты говоришь, что чувствовал себя там совершенно чужим. Если ты обнаружил разницу лишь в макияже женщин и их гардеробе, если «Битлз» назывались там «Битлесс», и это все…

— Я тебе уже говорил — сам не знаю, что это было, что это за мир, может быть, просто какой-то знак, символ. Словно ключи от города, которые хороши лишь при условии, что ты не начнешь искать ворота. Различий больше. Ты забываешь, например, что у нас коммунизм рухнул летом 1991 года, а потом окончательно в 1993-м, а у них — сразу в 1993-м. — Я потянулся к стакану. — Кроме этого, действительно не видно никаких различий; брюки от Тамбани и там брюки от Тамбани, люстры от Джейкхола и там люстры от Джейкхола, лучшие рубашки и тут и там делают Вайсе с Корнблэем, «форд» и у нас, и у них — это просто «форд», и тут и там Ларе снял свои «Диалоги» и «Разве нельзя подождать до весны?» Наверняка есть и более глубокие различия, только у меня не было времени на то, чтобы их найти. Извини. Я сам сейчас на себя злюсь, но только сейчас. Там было иначе… Признаюсь, сам не могу этого понять, а если и ты не можешь… — Я встал и подошел к компу. — Я специально подготовил для тебя одну демонстрацию, показываю еще до обеда. — Я нажал на клавишу. На экране появилась фигурка из черточек, которая шла по тротуару, мимо витрин магазинов и салонов. Я посмотрел на Саркисяна, внимательно вглядывавшегося в фигурку. — Что ты видишь?

— Нарисованного человечка вроде тех, что любит рисовать твой сын; человечка, идущего по улице города.

— Откуда ты знаешь, что это улица города?

— Надписи на витринах, таблички на углах улиц…

— Хорошо. А теперь? — Я нажал другую клавишу. Человечек теперь перемещался на фоне размазанных пятен. — Что теперь видишь?

— Ладно, Оуэн. Не мучай, говори, что я должен сказать.

— В первом случае мы имеем Человека А и Время А. Во втором — Человека А и Время Б. И все. Так я себя там чувствовал. Как будто оказался в жизни, сдвинутой на несколько кадров по отношению к нашей или на несколько кадров опережающей нашу. Понимаешь? Не моя жизнь, не мой мир. Как будто я смотрел очень реалистичный фильм. Меня в самом деле совершенно не интересовало, ведут ли они какую-нибудь войну, пытается ли там кто-то изощренным образом покушаться на демократию. Меня они абсолютно не волнуют. Вот и все.

Я очистил экран, уселся в свое кресло и глотнул раскольнического коньяка, прекрасного, как жизнь.

— Это было мое действительно последнее дело, — сказал я в пространство.

Краем глаза я заметил, как Саркисян поднял голову и некоторое время разглядывал меня, я видел, как он открыл рот, чтобы съязвить, но тут же закрыл его, не издав ни звука.

Некоторое время мы сидели, почти в равной степени ошеломленные моими словами. Впервые подобная мысль пришла мне в голову в собственном доме. И я сразу же поведал о ней миру. Плохо.

— Вы готовы? — крикнула Пима из кухни.

— Ага! — заорал Фил, врываясь с Фебой из сада. — Феба, к детям! — приказал он, затем на мгновение скрылся в ванной, но выскочил оттуда уже через четверть секунды с зубной щеткой во рту, что, впрочем, не мешало ему разговаривать. — Ага, папа! Звонил какой-то тип, но это давно, когда тебя не было. Он так смешно говорил, как я со щеткой, а, кстати, мисс Хогарт сказала, эта модель щетки неэффективна… — Он увидел, как я старательно морщу лоб, и осекся. — А? Что я хотел сказать?.. А, знаю, этот Дремски, Денски, так? Так его зовут?

— А откуда мне знать, ведь это ты с ним разговаривал…

— Ну да, но он так смешно говорил… Ага, и еще он сказал…

— Погоди! — Я хлопнул рукой по колену. — Дембски?!

— Ну! Ты его знаешь?

— Говори, что он тебе сказал.

— Ну… Погоди, сначала он спрашивал, дома ли ты и когда вернешься… — Я посмотрел на Дуга, но если в его взгляде и было сочувствие, то умело замаскированное. — Да, так он спрашивал. Потом… Ага, я ему сказал, что не знаю, ну тогда он — на чьей ты стороне, правда… А я ему, что мы болеем за «Будвайсов». И что ты уехал с дядей, а он там то ли чихал, то ли смеялся, не знаю. В общем, сказал, что в таком случае он уже знает, где ты. И чтобы я тебе сказал, как так получилось, что про тебя уже было написано. Как это, пап? Написано? Где написано? Зачем?

— Фил, я тебя убью. Продолжай.

— Все… — Он поднял на меня невинный взгляд.

— Неправда. Говори всю правду. Он сказал тебе, как так получилось, что про меня уже было написано, так?

Он кивнул.

— Ну так как?

Схватив вилку, он начал водить ею по скатерти. Стакан в моей руке дрогнул, но я выдержал. Я даже не взвыл, и тому были свидетели.

— Фил?

— Он сказал… Сказал… Пап, знаешь, я так хотел спать, а он так долго говорил, и я почти ничего не понял… — Он состроил жалобную гримасу.