Страница 17 из 26
– Мне интересно! – заплакала Моргуша. – Мне надо, чтобы о моем деде осталась только светлая героическая память! И ты не смей касаться его своей этой… правдой! Она его унижает.
Жена промокнула слезы платочком и добавила, цепляясь со мнойуже не на шутку:
– Это ты про своего деда Ивана всякую грязь пиши! Как он по пьянке спалил правление колхоза и сам в нем сгорел!
– Как? Как ты сказала? Да, Господи… Это же всё вранье! Не так это было. Не так…
К какому-то празднику, кажется, на Октябрьскую, наградили моего деда, тоже такого же партизана, как и Водяра, комплектом грампластинок с записью частушек Мордасовой. За образцовое исполнение своих караульных обязанностей. А патефона у дедушки не было. Мы жили не богато. Какой там патефон – не до жиру… Зато патефон был в правлении. И дед Иван во время своих дежурств любил послушать любимые народом частушки. Но кто же их слушает «на сухую»? Вот и выпил… Раз, другой… На третий перебрал и уснул у открытой дверцы печи. Сунул туда полено, чтобы согреться, когда к утру градус стал уходить. Да так и уснул на век, свернувшись калачиком, на загнетке…
– Бог ему судия, а не ты, Маруся! – сказал я распалившейся в споре жене своей.
– Да у вас вся семья такая была… – бросила Моргушка в меня комок грязи. – Все невезучие. Будто проклятые какие. И безногий дядька твой Федор, и отец твой леворукий…
– Не трогай моего отца! – замахал я руками, спуская своего пса с цепи. Он тоже герой-партизан!
– А в тюрьме с сорок третьего чего парился?.. У нас, сам знаешь, просто так не сажают…
– Замолчи! Судьба у него такая.
– Я и говорю – проклятые… Проклятие на вас висело.И сейчас висит. Ты-то в Захаровых пошел. То в школе преподавал историю, потом редактором «Слободских зорь» сделали… А за два года до пенсии «скрытым безработным» сделался…
– Не «сделался», а сделали…
– Какая разница? Ладно, Сашка – отрезанный ломоть. Сам с усами. А Сенька? Кто мальчика кормить будет? На мою нищенскую зарплату мы и вдвоем с тобой не протянем. Ты об этом подумал, когда тебя Степан Григорьевич вызывал для серьезного разговора?
– Подумал…
– Плохо думает твоя седая башка! Стар стал, а спеси, как у молодого… С властью задумал тягаться. Так у сильного всегда бессильный виноват.
– В доме повешенного, Мария Алексеевна, не говорят о веревке…
– А я не о веревке! Я о помощи нашему студенту, которому в Москве еще два года учиться. Или что? Бросить ему все, потому что, видите ли, Иосиф Климович хочет во что бы то ни стало доказать свою правду Степану Григорьевичу… В жизни, конечно, всегда найдется и место подвигу. Но твой будущий подвиг – это не эта твоя писанина, по запискам сумасшедшего старика. Твой подвиг – это вернуться в редакцию. Или, на худой конец, в школу. Благо, место директора свободно.
Я, схватив рукопись, бросился к соседу справа – Павлу Фокичу Альтшуллеру. Мне повезло, он был не на дежурстве. С кислой миной смотрел матч нашей сборной по футболу с каким-то именитым европейским клубом.
– Всё, Паш, не могу больше… – признался я. – Не могу, понимаешь?
– Понимаю, – взяв в руки рукопись, сказал он. – Знаешь, что Пушкин написал в поэтическом послании Батюшкову?
– Нет, – ответил я.
– «Бреду своим путем:
Будь всякий при своем».
Он поднялся, куда-то сходил. Доктора Шули не было где-то с полчаса.
– Ты никак позабыл обо мне?
– Да нет… Помню.
В руках он держал то, о чем чя так мечтал еще в школьные годы, – «бурдовую тетрадь» своего отца. «Записки мёртвого пса».
– У тебя же несколько листочков фотокопий… Теперь возьми вот это.
Он протянул мне амбарную тетрадь с грубо намалеванным на первой странице названием – «Записки мёртвого пса».
– Созрел, как ты говоришь?
– Бреди своим путем… Только треть «запретной книги Лукича» я все-таки оставлю у себя. До лучших, так сказать, времен.
– Так сейчас другие времена. Говори, пиши, что хочешь…
– Бывали времена трудней, но не было подлей…
– Лады. Хозяин – барин. Есть хочешь?
– Голод – не Моргуша, пирожка не даст.
И в это время затарахтел его телефон. Я знал, что звонит Моргуша.
– Да, – сказал в трубку Павел. – Конечно, на обед сейчас придем. Мы тут футбол смотрели… Если не дано, Марусенька, то никакой волшебник нас из болота за волосы не вытащит. А твоему муженьку, кажется, дано… Нет, нет… Не кажется. Жди, разогревай, идем!
Он положил трубку и спросил:
– Тебя в детстве мамка с печки не роняла, случайно?
– Ни случайно, ни специально не роняла, – ответил я.
– Зачем жену обижаешь? Или у тебя их много, как у восточного падишаха?
– Всего одна, – ответил я. – И то воспитатель детского сада…
– Тем более, воспитателей надо беречь. Кто о будущем позаботится? Ящик этот? – он ткнул пальцем в телевизор. – Улица? Криминальная Россия?.. Гомосексуалисты? Политические проституты? Будущее ведь в руках воспитателя детского сада. Глупое государство этого не понимает. Потому и зарплату платит им меньше, чем дворнику. А зря… Какой мерой мерите, такой и вам, господа, отмерено будет…
– Болтун подобен маятнику, – подал я с вешалки другу кашне, – и того и другого надо остановить.
– Ладно, товарищ Иосиф, не тирань жену и соседа! Идем есть борщ! Маруся уже, наверное, разогрела.
– К борщу чего-нибудь есть? – спросил я.
– Есть, да не про вашу честь… Сладкая жизнь когда-то заканчивается и у литераторов.
– Я пробочку только понюхаю… Важен, Паша, сам ритуал…
В наш дом я вошел умиротворенным.
– Душа моя! – позвал Марусю, с удовольствием втягивая носом кулинарные ароматы. – Моргушенька!.. Где ты? Люблю в тебе я прошлое страданье и молодость погибшую мою…
Она вышла в прихожую с кухонным полотенцем в руках. Свежая и похорошевшая после нашего скромного семейного скандала.
– Ходил искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок? – спросила жена с улыбкой Джоконды на губах.
– Показывал, что посеял, – снимая ботинки, ответил за меня доктор Шуля.
– Главное, что пожнет… – вздохнула Моргуша.
– Пожнет то, что посеял, – лукаво подмигнул мне Пашка. – Сейте разумное, доброе, вечное… За спасибо сейте.
– А почему, скажи мне, Паша, писателям зарплату не платят… Вот вам, врачам, платят, а им – нет? – снова стала взбираться на своего конька-горбунка супруга.
Пашка засмеялся:
– Наверное, потому, что глас настоящего писателя есть глас Божий. А Богу у нас платить не принято. У него все сами милости и прощения просят…
Павел Фокич прошел в моих тапочках в большую комнату и торжественно поставил на стол бутылку портвейна. На этикетке были нарисованы цифры «777».
– Господи!.. – всплеснул я руками. – Из прошлой жизни! А портвейна «666», трёх шестёрок, сегодня не выпускают? Нет? Странно…
– Писателям не наливать, – посерьезнела жена моя, Мария Алексеевна, в девичестве Водянкина. – У него сахар. И завтра, к восемнадцати часам его вызывает на беседу Степан Григорьевич…
– Не вызывает, а приглашает, – поправил я. – Пусть он вызывает свой аппарат.
– Наградит золотым пером, небось… – издеваясь над моей жизненной ситуацией сказал Паша. – За это долгожданное событие в жизни всех истинных писателей земли русской нужно обязательно выпить.
Он отворил дверцы старинного буфета, который Моргуша давно пыталась выбросить на помойку, достал оттуда винные бокалы богемского стекла.
– И виновнику торжества – чуть-чуть… Чисто символически, – он разлил «дореформенный» портвейн по рюмашкам. – Это очень помогает человеку в познании самого себя. А если писатель познает самого себя, то что тогда ему стоит познать и весь мир!..
Маруся принесла закуску и подняла свой бокал.
– Мальчики! – улыбаясь, сказала она. – Как это хорошо, как здоровски, что вы пронесли дружбу с нашей школьной поры и до сегодняшнего дня… И в радости, и в печали…
– Моргуша, – перебил Павел. – Не говори красиво… Сегодня это не в интеллигентном обществе. Сколько раз выступающих на ток-шоу по телеку запикивают за одну передачу? И не счесть. А каждый «пик-пик» – это матерное слово.