Страница 4 из 8
Эх, Дедал, Дедал! Кому ты говоришь о мере?! Разве ты не был мальчиком и юношей? Разве, впервые попробовав вина, ты не напился пьяным?.. Ну, кто из нас, глядя на птиц, не мечтал вот так же промчаться над холмами, лугами и перелесками, то набирая, то сбавляя скорость!?.. Твой сын помнил твой совет, Дедал, пока не очутился в воздухе. Полёт опьянил его. И скоро, очень скоро он стал круто заходить вверх. Когда ты в очередной раз оглянулся, Икара не было. Ты полетел спиралевидно и тревожно, сначала ниже, потом выше, и закричал: Икар, Икар! Но вот ты заметил в вышине точку, которая приближалась. И выросла – в сына. Был бледен он. Был как будто в испарине. С крыльев его стекали капли воды. Что с тобой, мой мальчик? И взволновано заговорил мальчик. Отец, ты сказал, что наверху жар, а там страшный холод: я весь покрылся инеем. И там нечем дышать, отец. Ничего не понимаю! – озадачился Дедал, и если бы не крылья, почесал бы себе затылок. Ничего не понимаю, повторил, как же там живут боги? Там нет богов, отец. Что ты говоришь, Икар? Это невозможно!.. А-а, ты переволновался; ещё бы такое – первый раз подняться в небо. Или перегрелся на высоте. Летим скорее дальше, на остров, тебе надо отдохнуть. Ты не веришь мне, тогда поднимись сам. Нет-нет, потом; сейчас тебе надо отдохнуть. И они некоторое время летели рядом. Что-то невнятно бормотал Икар. Бедняжка, думал Дедал, он бредит, он явно перегрелся. Но если бы изобретатель (хотя и художник в широком смысле, а всё же технарь) мог разобрать расшифровать понять монолог сына, он бы расслышал следующее.
Приветствую тебя, о, пятый океан! До сих пор ты был доступен лишь богам и птицам. И сколько бы человек ни старался удержаться на тебе, сколько бы ни прыгал вверх, он тут же стремглав возвращался на землю, да так что больше с неё не вставал. Своими прыжками он напоминал курицу, пытающуюся взлететь, или неудачного объездчика. Но вот мой отец, кажется, обуздал тебя, о, пятый океан, и мы летим, ей богу, летим! Конечно, ты ещё не приручен, ты никогда не будешь приручен! Сейчас ты спокоен и чист, как пастух, возвращающийся с полей; ты гонишь нам навстречу редких белых барашков. Здравствуйте, дорогие гости, говоришь ты, и угощаешь нас вином, мясом и овечьим сыром. Но стоит нам немного забыться (а человек всегда рано или поздно забывается, поскольку горд и глуп), стоит нам запанибратски начать хлопать тебя по плечу, как брови твои сдвинутся, овцы твои сгустятся, почернеют и превратятся в волкодавов, и на нас обрушится гром и молния твоего гнева. И где мы тогда будем с нашими жалкими неуклюжими самодельными крыльями, где мы тогда будем? Приветствую тебя, о, пятый океан!
Люди называют тебя «обителью богов», но, сколько мы ни летим, ни одного их них не встретили. И вряд ли встретим. Мне кажется, ты позволил нам войти в свои владения лишь затем, чтобы подтвердить мою догадку, что боги выдуманы человеком. Не случайно они так же глупы и эгоистичны, как их создатели. Хотя бы внешне они отличались от людей. Право, уж лучше молиться дереву или, скажем, крокодилу, да, крокодилу, чем подобному себе… Да, людских богов нет, но есть ты, и ты для меня Бог. Приветствую тебя, о, пятый океан! Как просторно, прости за тавтологию, в твоих просторах! И как не хочется испытавшему полёт и свободу возвращаться в клетку тюрьму тесноту земли! О, если бы ты позволил мне остаться с тобой, быть твоей частью, нет, не птицей, ибо птицы всё же земные твари, а частью воздуха, если ты и вправду состоишь из него, о, пятый океан. Только не опускай меня до нижнего уровня, чтобы меня не вдохнул своим гнилостным ртом какой-нибудь двуногий подлец. И ещё. Пусть наш полёт станет первым и последним. Не позволяй людям овладеть тобой, поскольку они не найдут тебе лучшего применения, как только метать с твоей высоты друг на друга копья и стрелы. В свои бесконечные грязные войны они втянут тебя, и тем осквернят. Не допусти этого, о, воздушный океан, оставайся всегда чистым и первозданным.
Некоторое время они летели рядом. Потом Икар стал отставать. И когда отец в очередной раз оглянулся, сына не было. Повернув назад и снизившись к воде, перья знакомых крыльев увидел на волнах Дедал. И всё понял. Машинально он долетел до Сицилии.
3
Тьфу-тьфу-тьфу, любезные судари, но, кажется, процесс идёт, банька поэмы (а сия вещь, по нашим мечтам, должна оказаться поэмой, а отнюдь не романом; только не подумайте, что автор взял курс на «Мёртвые души»; идём, повторяю, без всякого курса, исключительно по воле волн, хотя с Гоголем нас роднит одна основополагающая идея, если хотите, догадка, лежащая в основе наших мироощущений; но какова эта идея, промолчим, ибо худпроизведение, как женщина округлостью бёдер, прекрасно своей тайной – сможешь, разгадай) банька поэмы топится, и мы, даст бог, попаримся в ней… Как, вопрошаете, меня зовут-то? Извините, не представился – Иоанн Златоуст, можно просто Ваня. Тому известному Златоусту, отцу церкви, не сват и не брат, а случайное совпадение, каких в мире немало. Посудите сами, тот был христианин и оратор, а я, напротив, словеса сплетаю лишь на бумаге, и заговори со мной, задай мне хоть самый тривиальный вопрос, например, который час? – тотчас же опешу и совершенно не найдусь. Единственное, в чём я совпадаю с моим прославленным тёзкой, – так это в повышенном чувстве несправедливости. Он не уставал обличать соотечественников, погрязших в роскоши на фоне общенародного обнищания, за что и был сослан на Кавказ, точнее говоря, в Армению. Я тоже не устану проповедовать скромность и благородство, хотя в Армению буду сослан едва ли.
Если бы двенадцатилетнего мальчика Ваню спросили: что такое счастье? – он бы, не задумываясь, ответил: счастье – это когда у тебя есть велосипед. С блеском в глазах смотрел он на пацанов, гоняющих вокруг барака, где они жили, на двухколёсных красавцах. Конечно, его катали (на раме или на багажнике), ему давали прокатиться, но это было не то. Хотелось иметь с в о е г о, то есть постоянного, рогатого и поджарого друга.
И вот несчастное (с точки зрения Вани) детство кончилось. Всё, Ванька, сказал отец, беру тебе с получки велосипед. Это тебе подарок на день рождения, ну, и вообще… Слово «вообще» могло означать только одно: больше ты такого дорогого подарка не увидишь. Обычно дарили какую-нибудь мелочь, в лучшем случае – игру, но чаще, приятное с полезным, по их, родителей, мнению, сочетая, – что-нибудь из одежды или обуви, или школьно-канцелярскую принадлежность. А тут велосипед! Вещь в хозяйстве почти бесполезная, причём, стоящая половину зарплаты.
Накануне того знаменательного дня Ваня долго не мог уснуть, а в самый день не мог дождаться вечера, когда отец вернётся с работы. Наконец, с крыльца он увидел: идёт! Идёт и несёт! Тут же, на крыльце, отец и сын освободили велочасти от промасленной бумаги, протёрли их сухой тряпкой. Собралась барачная публика: в основном, конечно, пацаны, но были и девочки, и несколько взрослых дядек. Родитель прикрутил к раме вилку переднего колеса, затем сами колёса, седло, руль, крылья, багажник и, как последний штрих велокартины, звонок с рычажком сбоку. Потянешь за рычажок, и он – дзынь-дзынь. Звук слабый и не пугающий, так что пешеход может не обратить на него внимания, но, с другой стороны, велосипед – не машина, сильно не сшибёт. Ах, да, мы забыли сказать о цепи: конечно, она была надета на звёздочки, малую и большую. Есть такие аккорды на семиструнной гитаре: звёздочка малая и звёздочка большая; прибавим к ним обратную лесенку – и любая песенка из дворового репертуара спета. Накачав колёса и защемив правую брючину деревянной бельевой прищепкой, отец сделал пробу, признаться, весьма неуклюжую: петляя, хотя ещё не выпил (между тем бутылка уже ждала его на столе; какая получка без бутылки!), он проехал вокруг барака. На, Ванька, сказал он, неловко спешившись, только осторожно: яйца не сотри. Пацаны засмеялись. Засмеялись по инерции, потому что не раз слышали эти слова и привыкли к подобному юмору. Замечание же отца основывалось на том, что велосипед был взрослый и явно Ване велик. Да-с, вели́к был ве́лик. Всё тут покупалось на вырост: ботинки – чтобы хватило года на два, костюм – на три, а пальто – и того больше. Впрочем, Ваня з н а л, что у него будет взрослый велосипед, более того, он хотел этого. Ничего, думал он, нынешнее лето проезжу на раме, а на следующее, глядишь, до седла дорасту. С умилением он смотрел на обретённого большого друга, брюнета, по чёрной раме которого шла белая надпись: Урал. Обода и руль – под серебро, а седло и ручки руля по-тёмному коричневели. Встав левой ногой на педаль и оттолкнувшись, Ваня привычно перекинул правую через хребет железного коня. Каких-нибудь пару сантиметров не доставали ноги до педалей в их нижнем положении. И приходилось ёрзать. Со стороны это выглядело забавно. Но не менее забавным и неудобным был другой способ велокатания недорослей – под рамой, когда едешь, выгнув туловище на́ сторону, словно тебя скрючил паралич. Но разве придаёшь значение мелочам, когда есть главное – твой конь о двух колёсах, который не ржёт, овса не просит и так или иначе тебя везёт. Солнце на спицах, синева над головой, ветер – нам в лица, обгоняем шар земной. Ну, шар не шар, а барак родной вокруг объедем. Стоит он двухэтажный и коричнево-чёрный, прокопчённый дымом угольным, увенчанный башенками кирпичных труб. Сейчас лето, и трубы не курятся, можно сказать, в отпуску они; но дай срок – и повалит из них дымина негроподобный, с крупными хлопьями сажи. От печи начнёт танцевать по комнате тепло, и ты заснёшь в субтропиках, а проснёшься в тундре, особенно если за окном ветродуй и за минус пятнадцать. И не захочется тебе высовывать нос из-под одеяла, но надо. Надо вставать, завтракать и идти в школу. Если выйдешь из подъезда, их два, но из какого ни выйдешь – непременно уткнёшься взглядом в ряд дощатых сараев. На каждую комнату (читай – квартиру) полагается сарай. А как же! Уголь и дрова, идущие на растопку, хранить где-то трэба? Кроме того, в хозяйстве не можно без хранимого здесь же инструмента, как то лопата, лом, топор, пила-ножовка и двуручная пила, шутливо прозванная «Дружба-2», молоток и гвозди. Держали в сарае также велосипеды, мопеды и мотоциклы, а кое-кто – курей и поросят. На первый взгляд, это рискованно: пни ногой – доска в стенке отойдёт, залезай в проделанную брешь и бери что хошь. Но, надо признать, воровство было не в почёте. Жили бедно, но не воровали. Или почти не воровали. Мать, округлив глаза, не раз внушала Ване: Никогда не бери чужого… Не смей брать чужого! Что ты, мама, зачем мне чужое? У меня всё есть, вот даже велосипед. Я еду на нём вокруг барака, который стоит среди ему подобных, деревянных и почерневших, только малорослых, то есть одноэтажных. А два-три из них снаружи оштукатурены и побелены и притворяются каменными. Я еду мимо «забивающих козла» мужиков, мимо малышни, играющей в песочнице, мимо девочек примерно моего возраста (плюс-минус два года), с которыми пытаюсь держать себя нагло и высокомерно, но это получается плохо, так как на самом деле они сильно смущают меня. Особенно одна, соседка и одноклассница по имени Таня. Да-с, Таня смущает Ваню. Чем же, чем же она его смущает? Да как вам сказать, всем своим обликом, что ли. Прежде всего, своим лицом. Да и фигура её кажется ему безупречной, несмотря на то, что однажды, увидев её в окно, бегущую с ведром за водой на колонку, мать, улыбнувшись, заметила: А Таня-то косолапенькая! Ну, и что? Что из того, если ноги немного колесом!? А нам нравятся колёса. Сейчас они проносят нас м и м о Тани, но настанет день, и мы ещё дёрнем её за косичку или толкнём как-нибудь, одним словом, сделаем ей больно, выражая тем самым, что глубоко к ней неравнодушны.