Лишённые родины

— Тебя я не убью, даже если дядя Костюшко прикажет! — поклялся он искренне.

— Спасибо, очень благодарен, — рассмеялся Ферзен.

В пустых комнатах, из которых вынесли всю мебель, голоса звучали непривычно громко. Адъютант сказал, что фельдмаршал работает в кабинете, и князь Станислав просил его не утруждаться: он знает дорогу, но тот всё же настоял, чтобы проводить гостя (гостя? в его собственном загородном доме?), и оказался прав: кабинетом Суворову служил чуланчик, где Понятовскому когда-то приготовляли кофе; теперь там стояли стол и два стула, каких не найти и в самом жалком кабаке.

— Мне совестно, что вы находите меня здесь, — сказал Суворов, выйдя навстречу племяннику польского короля, — зато посмотрите, как я содержу ваш дом.

Понятовский хотел сразу перейти к делу. В Варшаве, куца он прибыл из Рима через Флоренцию, Болонью, Падую, Грац, Вену, Брно, Остраву и Лодзь, он намеревался провести всего один день, чтобы повидаться с отцом, и тотчас выехать в Петербург. Князь никогда бы не покинул Вечный город и не отважился на столь дальний путь в апреле, по отвратительным дорогам, если бы не боязнь остаться нищим. Все его письма к членам русского правительства по поводу восстановления его прав на секвестированные поместья остались без ответа, между тем Платон Зубов хлопотал, чтобы их передали ему. Николай Васильевич Репнин дал князю дружеский совет: надо ехать в Петербург и явиться на глаза императрице, это единственный способ избежать конфискации. Хотя Станислав Понятовский заочно присоединился к Тарговицкой конфедерации вслед за дядей и не участвовал в восстании (в отличие от кузена Юзефа), не протестовать и соглашаться мало — надо лично просить и угождать, иначе его земли и мужички могут уплыть в чужие руки, а вернуть их после будет мудрено. Репнин же дал и еще один совет: паспорт в Петербург можно попросить у Суворова, тогда Понятовского нигде не задержат, а иначе придется посылать за паспортом курьера и ждать его возвращения.

Суворов оставался в Варшаве, хотя на 29 апреля была назначена свадьба его дочери с Николаем Зубовым. В приданое за Наталкой Александр Васильевич отдал имение с полуторатысячами крестьян обоего пола, часть наградных бриллиантов и еще кое-что деньгами. Жених остался этим недоволен, он рассчитывал на большее (его брат Валериан получил от императрицы бывший дворец Бирона в Петербурге, чин генерал-поручика с пенсией в 113 тысяч рублей серебром и еще триста тысяч на уплату долгов). Суворов лично жениха не знал, хотя и был наслышан о его храбрости, ходатайствовать перед государыней через Платона Зубова об увеличении приданого отказался наотрез и сам в столицу не поехал. В воздухе пахло новой войной; фельдмаршал чувствовал, что ему предстоит путь дальше на запад, так зачем же зря ездить туда-сюда.

Успехи французских республиканцев, успешно сражавшихся на нескольких фронтах, захватив несколько немецких городов и громя роялистов, напугали прусского короля Фридриха-Вильгельма, и он решил заключить с Францией мир: Пруссия не смогла бы воевать с ней, постоянно опасаясь нового восстания в польских землях; прежде нужно было обезопасить тыл и навести порядок железной рукой. Польские эмигранты в Париже, знавшие о судах и расправах над схваченными повстанцами, воспрянули духом при новости о мирных переговорах: французы могут поставить прусскому королю условие — отказаться от захваченных польских земель. Однако воодушевление быстро спало: Франция нуждалась в отдыхе не меньше Пруссии. Нужно залечить раны, залатать дыры в финансах, восстановить внутренний мир в стране и накормить народ. Из-за массовых мобилизаций деревни опустели, урожай было некому собирать, да и крестьяне, боясь реквизиций, припрятывали хлеб до весны. Чтобы избежать голода, правительство закупило зерно в Прибалтике и Северной Африке, но доставить его в столицу зимой было нельзя, потому что реки сковало льдом. В Париже хлеб и мясо отпускали по карточкам (мясо — полфунта на пять дней), и чтобы их отоварить к полудню, очередь занимали еще до рассвета. По парижским окраинам бродили волки, по дорогам Пикардии и Нормандии — толпы нищих и банды разбойников. В политике же нет ничего надежного; сегодня прусский король говорит о мире, а завтра опять примкнет к врагам Республики. Единственное, в чем могут быть уверены польские патриоты, — упорства республиканцев не сломить; со временем, усилив свою мощь, они силой вырвут Польшу из лап захватчиков, чтобы вернуть ей былое величие.

Российская императрица как раз и не хотела дать Франции это время. В феврале война в Вандее вспыхнула с новой силой, поскольку Конвент не сдержал своего обещания об амнистии мятежникам и возмещении им ущерба при условии подчинения республиканским законам. Первого апреля толпа санкюлотов ворвалась в зал заседаний Конвента как раз в тот момент, когда комиссар по снабжению Буасси д’Англа, прозванный в народе «Буасси Голод», делал доклад об успехах в обеспечении населения продовольствием, но были оттуда изгнаны генералом Пишегрю, разоружившим «террористов». Голодные бунты вспыхнули в Руане и Амьене, где толпа требовала «хлеба и короля». Впрочем, Екатерина уже не верила в способность Бурбонов вернуть себе трон своими силами. Измена прусского короля пришлась очень некстати; если он не одумается, придется его припугнуть.

Суворов зорко следил за событиями во Франции. Здесь, в Польше, отныне велась кабинетная война, до которой он никогда не был охотником, зато неожиданные успехи Франсуа Шаретта в Вандее приводили его в возбуждение, он даже отправил Шаретгу письмо с похвалами. Но на успех его не надеялся: храбрый человек, а погибнет зря.

— Знаете, князь, почему якобинцы торжествуют во Франции? — спросил он Понятовского. — Потому что их воля тверда и непреклонна, а роялисты не умеют желать. Чтобы иметь успех, надо иметь силу воли.

Князь воздержался от ответа, только его бледные щеки слегка порозовели.

— Войне во Франции быть, — решительно заключил Суворов, — и вести ее мне.

План кампании фельдмаршал уже составил и подробно изложил его своему гостю. Понятовский слушал его с ужасом: он нагляделся на разоренные предместья и проехал через остов сожженной Праги, на которую печально смотрел занятый русскими варшавский Замок, теперь же перед его мыслен-ным взором разворачивались сцены жестокой резни, которую русский полководец уготовил Франции.

Закончив разговор, Суворов пригласил князя отобедать с ним на правах старого знакомого. Тот отнекивался: он не располагает временем, отец ждет его в карете, однако обед был уже подан, адъютант разливал по тарелкам горячее. Суворов налил себе водки и выпил, потом наполнил другой стакан и предложил Понятовскому. Князь тоже выпил, чтобы отделаться от него, и поспешил уйти. Голова его была ясная, однако ноги заплетались; сев в карету, он понял, что совершенно пьян. Отец, Казимир Понятовский, посмотрел на него с удивлением, но ничего не сказал и велел кучеру трогать.

Только дома, пообедав с отцом и придя в себя, князь Станислав вспомнил, что паспорт Суворов ему так и не выписал. Ну и к дьяволу его, курьер так курьер. На следующий день Понятовский уехал в Гродно.

Адам Чарторыйский поднялся к себе, на ходу срывая галстук, дал камердинеру себя раздеть и рухнул на постель, совершенно измученный и опустошенный. Праздник у княгини Голицыной длился почти сутки: сначала завтрак, потом танцы, затем прогулки, наконец, спектакль и ужин, затянувшийся до поздней ночи. Голова была словно налита свинцом, но сон не шел, хотя нужно непременно выспаться, ведь завтра снова ехать с визитами. Вернее, уже сегодня.

С тех пор как братья прибыли в столицу первого мая, отпраздновав Пасху в Гродно, их жизнь превратилась в калейдоскоп: они «вращались в свете», и перед ними складывалась меняющаяся картинка из лиц, мундиров, платьев, париков, масок… Отец, с болью в сердце отправивший сыновей ходатаями за себя в логово врага, снабдил их рекомендательными письмами к давним знакомым, а главное — бесценным наставником Якубом Горским, который не упускал из виду главную цель и был полон решимости ее достичь. Каждый день он почти силком тащил княжичей делать визиты, причем говорил больше сам, несмотря на свой отвратительный французский. Как ни странно, польский акцент Горского не вызывал ни насмешек, ни иронических улыбок, а его горделивая осанка и немногословные ответы, лишенные всяческого заискивания, внушали даже уважение. Чарторыйских начали приглашать на вечера, домашние концерты, любительские спектакли, балы; там можно было завязать новые знакомства, а это значит — новые визиты, новые связи, позволяющие шажок за шажком приблизиться к заветным дверям Зимнего дворца, которые перед ними по-прежнему держали закрытыми. Более того, их не пускали даже в Таврический дворец, куда двор переехал как раз первого мая. И вот сегодня, кажется, удалось подняться на ступеньку крыльца: приглашение к Прасковье Андреевне Голицыной было одобрено в высших сферах, ведь матерью княгини была обер-гофмейстерина графиня Шувалова, а праздник устраивался в честь молодого двора — великого князя Александра и его супруги Елизаветы.