Лишённые родины

Выхаживал его литвин из Минска. Комендант Якутска Богдан Карлович Гельмерсен участвовал в Польской кампании и неплохо похозяйничал в Минском наместничестве; в его доме было много утвари из костелов: дароносиц, чаш, дискосов и прочих вещей, и вся прислуга была из поляков. Здесь, в Сибири, он тоже не плошал: отбирал себе лучших соболей из ясака, который привозили туземцы.

Якутск был небольшой деревянной крепостью; большую часть населения составляли казаки, а оживал город в базарные дни, когда туда съезжались купцы из Иркутска и других мест, чтобы сменять на пушнину, рыбу и оленье мясо сукно, кожи, топоры и прочие нужные туземцам вещи. Получая дань и от купцов, комендант, однако, брезговал их обществом, не почитая за европейцев. Поэтому на свои именины он пригласил ссыльных поляков, бывших тогда в Якутске: Городенского с Зеньковичем, Копеца, стражника литовского Оскерко и волынского помещика Дубражского. Городенский идти не хотел, опасаясь, что нe сможет сдержаться и плюнет коменданту в рожу Но Зенькович его уговорил, обещая шутку, которая его позабавит.

Есть все блюда пришлось ложкой: вилок и ножей арестантам не давали. После обеда всё общество перешло в большую залу, украшенную китайскими деревьями в кадках; начались танцы. Поляки хмуро стояли или сидели у стен, танцевал один Зенькович, неизменно приглашая жену коменданта — уже немолодую шведку с лошадиным лицом и в платье с чересчур открытыми плечами. Он смотрел на нее всё умильнее, брал за руки всё нежнее и даже пару раз приобнял за талию; она наконец принялась ему улыбаться и пыталась кокетничать; лицо коменданта пошло красными пятнами, но скандала он не сделал. На Пасху поляков снова пригласили к нему в дом — всех, кроме Зеньковича. Городенский сказался больным и не пошел.

Гудел огонь, с треском рушились балки и стены, пронзительно кричали женщины в черных одеждах, хватаясь руками за голову, гомонили мужчины, бестолково бегавшие по улице, собаки лаяли и выли. Огинский издали смотрел, как горят бедные кварталы Смирны, как пламя пожирает один за другим ветхие деревянные дома и жалкие лавчонки. Он прибыл только вчера; едва устроившись, написал Вернинаку в Константинополь, а рано утром его разбудили шум и крики…

Как, однако, беспечны местные власти! Неужели нельзя было завести пожарную команду, чтобы каждый знал, что ему делать, а не метался без толку? Столько людей на улице, а нет ни багров, чтобы растаскивать головешки, ни бочек с водой для тушения, ни даже песка. Было бы достаточно, чтобы один знающий и решительный человек приехал на место и навел порядок: выстроил людей в цепь — передавать ведра, велел бы разрушить пару хибар с обеих сторон от уже горящих, чтобы предотвратить распространение огня, но нет, ничего подобного. А ведь уже завтра, если не сегодня, погорельцы, оставшиеся нищими, отправятся просить милостыню к мечетям в богатых кварталах, распространяя насекомых и какую-нибудь заразу. Какая дикая страна…

И всё же в Смирне было свое очарование. Между приступами лихорадки Михал гулял по живописным окрестностям города, среди прозрачных лиственниц и темных веретен кипарисов, бродил по руинам храма Артемиды Эфесской, пытаясь себе представить, как он выглядел до своего сожжения, часами простаивал на мосту Караванов через узкий мелкий Мелес, наблюдая за верблюдами и их погонщиками, неспешно курившими свои трубки. Когда-то здесь пел свои песни Гомер, прославляя подвиги греков под стенами Трои…

Лихорадка никак не отпускала Огинского. Сбежав из Неаполя, он снова застрял на много дней в Риме. Колыско тоже тяжело заболел, и Михал уехал во Флоренцию один. Оттуда он добрался до Ливорно, где пятого февраля сел на английский корабль, идущий в Константинополь. Капитан-венецианец был так любезен, что уступил ему свою каюту, а сам укладывался спать в кубрике. Другими пассажирами были несколько евреев из Ливорно и Александрии, испанский священник, глухой переводчик и паломник. До Мальты добирались недели три: после того как судно, миновав Эльбу и Сардинию, стало продвигаться вдоль побережья Сицилии, ветер сменился на встречный, а затем и вовсе стих. В Валетте на борт поднялся француз с дюжиной африканских невольников. Огинский испытал неприятное чувство при виде череды чернокожих людей, скованных одной цепью. А как же закон против рабства, принятый Конвентом еще два года тому назад? Все люди, проживающие в колониях, без различия цвета кожи, являются французскими гражданами и пользуются всеми правами… Понятно, что в любом законе есть лазейки. Однако как неприятно видеть уроженца страны, несущей свободу народам Европы, который лишает этой свободы африканских туземцев, чтобы продать их, точно скот или мебель… Да, у Огинского есть крепостные… Были крепостные. Но это же совсем иное! Хороший помещик радеет о своих крестьянах, об их благополучии, ведь у крестьян есть свое хозяйство, семьи, дети, скот. Да, их можно продать и наказать, но убийство крепостного в Польше карается смертью. Впрочем, он слышал, что императрица Екатерина отменила смертную казнь на захваченных территориях…

Средиземное море пересекли за четыре дня. За островом Цериго корабль попал в сильный шторм, бушевавший несколько дней, из-за чего пришлось провести неделю на острове Спеце, исправляя повреждения и латая паруса. Капитан объявил, что до Константинополя судно не дойдет, придется встать на ремонт в Смирне.

Три недели в Смирне пошли Огинскому на пользу: умелый итальянский врач вернул ему телесное здоровье, а дружеские разговоры с французскими купцами и голландским консулом укрепили его дух. Наконец, пришло письмо от Вернинака и паспорт на имя Жана Риделя, гражданина Франции. Устав дожидаться корабля, Михал решил продолжить путь верхом; французское консульство дало ему в спутники янычара.

Небольшой караван (к ним присоединились несколько турок) продвигался на север, оставляя справа предгорья Западного Тавра. Было уже совсем тепло, и из земли, покрывшейся свежей травой, пробивались диковинные цветы, каких Михал никогда раньше не видел. За кустиками арчи и зарослями барбариса тянулись кверху сосны, кипарисы, миртовые и лавровые деревья, ливанские кедры… Оглядываясь вокруг, Михал чувствовал комок, подступающий к горлу: прежде он только читал об этих краях и славных событиях, происходивших здесь много веков назад, и вот теперь сам едет по стопам великих воинов, поэтов и философов. В Магнесии он видел скромную и неказистую гробницу Фемистокла. Три дня спустя они перешли вброд речку Коджа-Су, и Огинский понял, что это Граник — та самая река, на которой Александр Македонский одержал свою первую победу над персами. В Пандерме он сел на турецкую фелуку, пустившуюся в плавание через Мраморное море — древнюю Пропонтиду.

Переезд длился сутки, судно было дрянное, как и настроение Михала. Что осталось от империи Александра, от его подвигов и славы? Где Троя? Где Византия? Стоило ли в своё время бороться за власть, пуская в ход жестокость и коварство, истреблять армии и целые народы, чтобы на месте великой империи остались жалкие поселки и неграмотные пастухи, бродящие с козами по горам?.. Впрочем, вид константинопольского порта с выстроившимися в ряд трехмачтовыми судами, угловая башенка дворца Топ-капы на холме, поднимающиеся уступами сады с частоколом кипарисов и похожие на кипарисы минареты возле величественных мечетей отвлекли его от мрачных мыслей — наконец-то он в столице Высокой Порты!

Спустившись по трапу, Огинский столкнулся с Данганом — переводчиком при французском посольстве, совершенно случайно оказавшимся в порту. Через час он уже беседовал с Вернинаком в его резиденции.

Посол встретил его тепло и радушно, но по его отрывистым фразам Михал быстро догадался, что ситуация изменилась — вернее, оказалась совсем не такой, какой они себе ее представляли несколько месяцев назад. Наследник шведского престола Густав Адольф намерен отказаться от брака с принцессой Мекленбургской, который поддерживала Директория, и склоняется к союзу с Россией: вероятно, шведов напугало январское появление в Финляндии Суворова, устроившего там смотр русским войскам. Турки не горят желанием помогать полякам, иностранные дипломаты плетут интриги, чтобы ослабить влияние Франции на Высокую Порту, поэтому нужно быть настороже, разборчивее заводить новые знакомства, особенно среди иностранцев, и ни в коем случае не выдавать своего польского происхождения. Он — Жан Ридель.