Лишённые родины

— Spielen sie![2] — приказал он ей.

Юлия стала подбирать мелодию на клавесине; каждый раз, когда она ошибалась, трубач выдувал резкую ноту, и она пугалась еще больше. Когда с первым маршем было покончено, последовал второй; потом Константин запел какую-то русскую песню, Юлия совсем сбилась, а все четверо расхохотались — то ли словам песни, то ли потешаясь над ней… Когда они наконец ушли, она еще долго сидела в кресле, приходя в себя. Потом взглянула на каминные часы: четверть седьмого.

Отчего так холодно? Так ведь зима… Почему зима? Только что было лето… Ноги заледенели, никак не согреть, зубы стучат… Ручей переходили вброд, долго, потом шли вдоль берега… Там болото, туда нельзя… Сапоги… Кто снял с меня сапоги? Нет… Привал… костер… разведите костер… Где русские? Городенского послать… Стоять! Лошади не боятся… По моей команде! Огонь!.. Жарко… Зачем шубу, не надо… Пить… дайте пить…

Вода пролилась на грудь, намочила сорочку. Лицо расплывается мутным пятном. Чье же это лицо? Два лица. Одно усатое, другое в очках.

— You were talking again in your sleep[3].

Почему он говорит co мной по-английски? Ax да, мы же англичане. А во сне я говорил на каком языке? На польском? Усатый — генерал Колыско. А кто же рядом с ним?

— Это доктор Черилло.

— Здравствуйте, доктор. — Голос Михала звучал хрипло, и он откашлялся, прежде чем продолжить: — Я простудился дорогой…

— Боюсь, что это не обычная простуда, — ответил доктор также по-английски. — Я пропишу вам хинин. Пошлите кого-нибудь в аптеку и принимайте трижды в день.

Колыско пошел проводить врача, а Огинский бессильно откинулся на подушки. Он испытывал огромную усталость; волосы на лбу слиплись от пота, в глазах щипало. В дверь тихонько постучали, вошла молодая итальянка в чепце и переднике, держа в руках тазик с водой и губку. Тазик она поставила на пол возле кровати и быстро залопотала, показывая жестами, что Михалу нужно снять сорочку. Он безропотно позволил себя раздеть, не испытывая смущения; служанка обтерла его губкой, смоченной в теплой воде, переменила белье и ушла.

Теперь Огинский всё вспомнил. Он в Риме, в доме своей кузины Эльжбеты Радзивилл, урожденной Ходкевич. Они с Колыско выехали вдвоем из Венеции четвертого ноября, с английскими паспортами, направляясь в Неаполь, чтобы сесть там на корабль и к концу года быть в Константинополе. Равенна, Анкона, Лоретта, Витербо… В Рим он приехал уже больным.

Колыско осторожно заглянул в дверь.

— Ну? Как ты себя чувствуешь? — спросил он по-польски.

— Уже лучше, — ответил Михал, попытавшись улыбнуться. — Наверное, через пару дней… через неделю сможем двинуться дальше.

Колыско нахмурился.

— Не так всё просто. Для въезда в Неаполь нужно специальное разрешение сэра Актона, а он их выдает только по рекомендации римского правительства или иностранных послов.

Огинский сел на постели и закусил губу, размышляя.

Сэр Джон Актон появился в Неаполе пятнадцать лет тому назад, чтобы заняться реорганизацией флота. Блестящие успехи на этом поприще способствовали его быстрому возвышению: из главнокомандующего всеми вооруженными силами Неаполитанского королевства он стал министром финансов, а затем и премьер-министром королевы Марии Каролины — сестры казненной якобинцами Марии-Антуанетты. Ее супруг Фердинанд IV был только рад предоставить им все дела правления королевством, наскучившие ему еще в детстве, чтобы безраздельно предаться единственной страсти — охоте: на птиц, зверей и хорошеньких женщин. Неверность жены, казалось, не была ему досадна, зато она возмущала неаполитанцев. Но пикнуть они не смели: в октябре прошлого года, как раз во время разгрома Костюшко под Мацеёвицами, в Неаполе разгромили якобинский клуб «Республика или смерть», повесив троих его руководителей. Актон ни за что не должен узнать о том, что они поляки. Для него они — англичане, его соотечественники. Министру приходится считаться с английским послом в Неаполе Уильямом Гамильтоном. Значит, надо задействовать связи с Англией.

Михал попросил Колыско позвать к нему Эльжбету, но тотчас передумал, вспомнив слова доктора о том, что его болезнь — не обычная простуда. Вдруг она заразна? А у Эльжбе-ты двое маленьких детей… Он представил себе свою милую горбунью-кузину с теплыми карими глазами и обезоруживающей доброй улыбкой. Лучше он напишет ей записку.

Эльжбета обратилась к принцу Георгу, старшему сыну английского короля, прося рекомендации для своего родственника, фамилию которого она уточнять не стала. Принц, занятый личными проблемами, всё же уважил ее просьбу, и через три дня Огинский и Колыско получили все необходимые документы. Не время болеть. Вперед, в Неаполь!

Двадцать пятое ноября. День ее именин. Годовщина его коронации.

Утром Понятовский уехал верхом к Неману и больше часа гулял по берегу, бездумно, бесцельно, глядя на полинявшую медь деревьев, отражающуюся в ровном зеркале воды. Потом вдруг почувствовал усталость и вернулся назад уже в карете. Когда она остановилась у крыльца, по ступенькам сошел Цицианов. Генерал-губернатор Литовский, Эстляндский, Виленский и Курляндский просит его величество прибыть в его резиденцию, как только ему будет угодно. Станислав Август велел немедленно ехать, даже не стал переодеваться. Лучше покончить с этим поскорее.

Репнин занимал бывший дворец Тизенгауза. Хотя «дворец» было слишком громким названием для этого большого усадебного дома с двумя фасадами, мезонином и покатой крышей, утыканной печными трубами. Князь Николай Васильевич при всем параде ожидал короля в гостиной. Он сильно постарел и словно съежился; в нем мало что осталось от того, прежнего Репнина — гордого и запальчивого; теперь это был скромный, тихий человек, полностью покорившийся судьбе. Увидев Понятовского в дверях, он сделал несколько шагов ему навстречу и поклонился.

На столе лежал акт отречения. «Я, Станислав Август, милостию Божией король Польский и великий князь Литовский…» Понятовский наскоро пробежал текст глазами и поставил свою подпись. Не всё ли теперь равно. Он передаст Екатерине то, что она и так уже у него забрала. Польская корона не удержалась на его голове.

Зато он больше никому ничего не должен. Русское правительство оплатит все его долги — три миллиона злотых. Он останется жить здесь, в Гродно. В конце концов, Новый замок всё еще принадлежит ему, и Понемунь, и Августово за Неманом. В жизни частного лица есть свои положительные стороны. Пожалуй, она даже много предпочтительнее королевской. Он будет охотиться на Собачьей горке, читать, писать свои мемуары… О да, ему есть о чем порассказать… Эльжбета хочет съездить в Варшаву — посмотреть, как устроилась Изабелла после свадьбы. Он не поедет. Рана слишком свежа.

…Через две недели после отречения Понятовского Цицианов покинул Гродно: его миссия здесь была выполнена, более важные дела призывали его к себе. Грузинский царь Ираклий II отказался разорвать союз с Россией по требованию Ага-Магомет-хана, и в августе персы пошли на него войной. До последнего момента дожидаясь помощи из России, которая так и не пришла, Ираклий смог собрать всего пять тысяч воинов, и даже вместе с двумя тысячами имеретинцев, которых привел Соломон П, ему было не выстоять против тридцати пяти тысяч персов. Тем не менее грузины целых два дня сражались в горах у Крцаниси, подобно спартанцам Леонида у Фермопил, пытаясь не пустить врага в Тифлис. Из храбрых воинов уцелело только полторы сотни человек, а из шестидесяти тысяч жителей Тифлиса, который персы грабили пять дней, — не более пяти с половиной тысяч; остальных убили или угнали в плен. Россия же решила отомстить за своего верного союзника: в ноябре граф Гудович отправил в Грузию батальон гренадеров, батальон егерей и тридцать казаков; Цицианов тоже получил назначение на Кавказ. Он продал недавно пожалованные ему имения в Белой Руси, расплатился с кредиторами, а то, что осталось, раздал своим братьям, ведь он бездетен и не женат.

2

Играйте! (нем.)

3

Вы опять говорили во сне (англ.).